Если двигала им в первую очередь ревность или, скорее, презрение к Ли, отмщение не будет полным, пока он не воссоздаст все те сводившие его с ума поступки, что так свирепо представлялись его мысленному взору, когда он лежал за тонкой перегородкой, покрываясь потом от одних звуков их голосов. Ее он всегда видел лишь в отношении к брату; его интерес к ней покоился на знании, что ею можно будет воспользоваться как для защиты от Ли, так и для нападения на него — после того, как сначала она захватила место Базза в его же доме и братской любви, а затем и вовсе изгнала его отовсюду. Теперь, когда пришло время испытаний, он мог бы поклясться, что их с Аннабель общие игры, их взаимные секреты были пустыми интриганскими упражнениями, не более, хотя в то время он поддерживал их удовольствия ради, чтобы провести время; и если уж так вышло, что ее он разлучил с мужем, а себя — с братом, получилось это опять же ради того, чтобы чем-то занять время, причем сообразно его пристрастию к темным углам и окольным маршрутам. Но брата он решил возненавидеть только тогда, когда Ли отказался жить с ним дальше, и теперь, после нескольких месяцев страстных игр воображения, он полагал, что движет им одна лишь ненависть. Он начисто забыл — или никогда не осознавал, — что Аннабель наделила его свойствами спасителя, и, скажи она ему об этом, лежа в его постели, все могло бы обернуться гораздо лучше — или куда хуже.
Пока же он колебался между настоящей ею на постели и множеством ее теней на стенах — полный решимости взять ее, но обескураженный своей неспособностью чувствовать в подлинных ситуациях так же, как в бурных событиях, разыгрывавшихся в воображении. Жизнь вообще часто его подводила. Он пытался раззадорить себя воспоминаниями о былых сексуальных грезах и свиданиях, но поймал себя на том, будто роется в запретном буфете с нелепостями, — пока не наткнулся на воспоминание об Аннабель, распростертой на кафельном полу, а сквозь шелковые поры ее вышитой шали сочится кровь, пока, как он по-прежнему считал, Ли валяется в постели чужой женщины. И такой мысли хватило, чтобы в нем вспыхнуло желание.
Он часто видел ее нагой, но ни разу не гладил ее холодные груди, не касался ее кожи настолько долго, чтобы обнаружить, как хорошо ее фактура — охлажденной рисовой бумаги — соответствует ее цвету. Не предвидел он и того, что она раскинет руки, как бы покоряясь или умирая, и будет лежать так неестественно бездвижно. Чем больше он ласкал ее, тем жестче и холоднее она казалась, будто огромные серые глаза ее прозревали в его взгляде подлинное отражение извращенных корней его желанья и она заставляла свое тело играть навязанную им роль, хоть и верила, что ей нужно только одно — сдаться простой и сладострастной действительности. А хотелось ей этого отчаянно. И так они начали дуэль разномастных ожиданий, в которой Аннабель суждено было пострадать серьезнее, ибо ее надежды были поистине безграничны, а его, в полном соответствии с его природой, существовали только в двух измерениях и были раскрашены в кричащие тона мелодрамы.
Однако на собственный ужас он не подписывался, а тот возрастал с каждым мгновением ее пассивности и его возбуждения, накаленного до столь высокого градуса жути. Базз перевернул ее вялую руку и, увидев на запястье бледные шрамы, понял, что способен поцеловать ее и обнаружить только, что губы ее — изо льда, а к языку можно примерзнуть, как к железу на морозе. Мать, с бесчеловечной убежденностью полоумной уверявшая своего низкорослого смуглого сына в том, что он — сатанинское отродье, заразила его множеством страхов перед физической природой женщин; и теперь все былые ночные кошмары разом бросились ему в голову, и он отпрянул от губ Аннабель, пока не совсем окоченел.
— Раздвинь ноги, — сказал он. — Дай мне взглянуть.
Она повиновалась, слабо недоумевая, как и некогда с Ли: перед нею уже маячила огромная разница между ее желаниями и ее действительностью. Базз склонился у нее между ног и прищурился, пытаясь как можно лучше разглядеть ее опасное нутро — все ли там в порядке, не прячутся ли где ему на погибель клыки или гильотина. Хотя никаких видимых улик не нашлось, тело ее казалось ему слишком подозрительным и он не мог заставить себя взглянуть ей в глаза, поэтому, схватив ее за плечи, грубо перевернул на живот. Аннабель изумилась: с нею обращались бесцеремонно, как с рыбой на разделочной доске, ее свели к безликой плоти; помочь себе она ничем не могла, ибо угодила в собственную сеть. Он ткнулся в нее со спины, и через несколько секунд все свершилось; неуклюже протолкнувшись в нее, он сразу кончил и тут же вышел, содрогнувшись так, будто поморщился всем телом.
Она вся съежилась на его тошнотворной постели. Базз что-то пробормотал — она не поняла и натянула на себя простыню, спрятаться, но стоило его руке случайно коснуться ее волос, как он сам отпрянул.
Они поддавались своему воображению слишком часто и чересчур много, а потому истощили все возможности. Они обнимали фантомы друг друга, и в тайном уединении каждый лелеял изысканнейшие удовольствия, но таким знатокам нереальности, как они, невыносимо чувствовать грубую тяжесть, дурной запах и спелый вкус настоящей плоти. Осуществлять фантазию — всегда опасный эксперимент; они предприняли его слишком опрометчиво, и он не удался, но Аннабель пострадала сильнее — ведь это она пыталась убедить себя, что жива.
Она съежилась на его тошнотворной постели и прошептала: «Я хочу домой», — ибо утешение виделось ей только одно: притвориться, что само это горчайшее из разочарований — не более чем сон и, когда рассветет, диковинное смуглое тело Базза превратится в знакомый образ ее мужа: все равно же она так часто воображала, что один — это другой. Базз закрыл лицо руками и дал ей одеться, дал выйти одной на темные улицы — хрупкому, ломкому существу, чье тело предало и ее воображение, и его.
Она вошла в кухню, когда Ли жег три свои драгоценные фотографии, по очереди поднося к их уголкам спички; потом смотрел, как чернеют в голубом пламени изображения, а каждый ссохшийся клочок ронял в раковину и открывал кран, чтобы смыть пепел. Аннабель взяла с буфета чашку, обошла мужа со спины, налила себе воды и выпила. Ли разрывался между ревностью и еле сдерживаемой свирепой яростью — настроение весьма поганое, поэтому к сочувствию он склонен не был; он видел только, что она в таком состоянии, когда ей можно сделать больно, и выпад произвел сразу же:
— Но что же он с тобой сделал? Что он действительно с тобой сделал? Велел задрать ему хвост и поцеловать в задницу?
Она бессловесно покачала головой, и Ли зашелся недобрым хохотом.
— Когда он еще жил с моей теткой, в ее последнее лето, он притащил домой молодую девку, увел ее к себе в комнату, а я в кухне как раз готовил старушке ее «Бенджерз», и тут раздался грохот, кошмарный грохот, точно кто-то свалился с лестницы, — и дверь распахнулась, вот так сразу. И в кухню ввалилась эта девка — совершенно голая, трусики сжимала в кулаке. Она сказала: «Если он думает, что я это сделаю, он сильно ошибается».
— Для него я бы сделала все что угодно, если бы он мне позволил, — мрачно вымолвила Аннабель.
Ли увидел, что его насмешки она не поняла, и уже совсем было открыл рот сказать что-то более доступное и грубое, но лишь пожал плечами и смолчал: ясно, что она не обратит на него ни малейшего внимания. Жажда мести утихла в нем, когда он разглядел, насколько подавлена и опустошена Аннабель, — он бы попробовал ее как-то утешить, если бы знал как и если бы это удавалось ему раньше.
Она ополоснула чашку и поставила ее, перевернув, на сушилку. Вошла в спальню, передвигаясь с крайней осторожностью: она собиралась сыграть свою последнюю партию, поэтому требовалось очень сильно сосредоточиться и подавить в себе панику; она решила соблазнить Ли.
Избегая его взгляда, она сняла одежду и поспешно укрылась на дальнем краю постели, чтобы он ничего не заподозрил. Ли решил, что она подсознательно сообщает ему, что теперь ее тело недостижимо, и, раздеваясь гораздо медленнее, сказал себе: «Вероятно, между нами все кончено и она никогда больше не позволит мне засадить ей». И это принесло ему большое облегчение: одна мысль о том, что в эту ночь он может даже случайно коснуться под одеялом ее руки или ноги, наполняла его отвращением. Он мучительно улегся с нею рядом во тьме, уже смирившись с пустотой, — и тут понял, что все это время Аннабель коварно поджидала его.
Ее напор ошеломил его. Постанывая и всхлипывая, она впилась ему в губы, приклеилась к животу и груди. Отбиваясь так и эдак, он пытался стряхнуть ее с себя, но она вцепилась в него слишком отчаянно и не уступала, и тьма расщепилась в голове Ли: в жутком неистовстве Аннабель вся обвила его, неумолчно твердя его имя жарким, сухим голосом, которого он прежде не слышал никогда. В гаитянском фольклоре существуют женщины-демоны, которых называют diablesses, — они настолько жадны до удовольствий, что соблазняют живых, а в конце сладострастной ночи бросают их среди белых могил кладбища. Так и теперь — во тьме Аннабель-оборотень набросилась на Ли с отвратительной, болезненной страстью, терзая его зубами и ногтями так, что ему пришлось закатить ей оплеуху, чтобы она его не поранила. Удивленная и оскорбленная, она взвыла и, не прекращая выть, рухнула сверху на него, жаля ливнем спутанных волос.
