Я стараюсь возвращаться домой пешком. Это происходит примерно в восемь часов, когда, следуя холодным и сверкающим знакам, идущим с небес, начинает формироваться наледь.
«Аполлон» расположен в районе, пока не очень заселенном, в двух километрах от моего дома, и суета на рабочем месте в этот вечерний час резко контрастирует с тишиной на улице. А по мере того как удаляешься от центра, тобой с каждым шагом овладевает чувство, будто ты – это вовсе и не ты, и какая-то часть твоей жизни варится в этом людском коловращении. Любой чужеземец, который здесь окажется, может задаться вопросом: откуда так много народа появилось в этот морозный день? Я-то знаю откуда. Из окон, которых не видно за деревьями. Из дверей за черными, как сама ночь, заборами. Из-за складок местности. Из гаражей, которые медленно и бесшумно открывают свои тускло освещенные пасти. Из садов с качающимися из стороны в сторону тенями. Из кухонь и больших залов, погребенных в бесконечности.
Я мог бы пробежаться в середине дня, когда есть немного времени и не очень холодно, но меня одолевает лень. Большая лень. Есть телевизор. Есть диван с походным пледом в клетку. Есть видеокассеты, которые я должен продолжать просматривать, когда ухожу с работы. Вообще-то меня удручает большое количество кассет, которые я заношу в каталог, а потом выдаю клиентам и получаю обратно, так и не узнав, что в них. Когда в первые дни клиент уходил от меня с кассетой в руке, а через два положенных дня возвращал ее и в его взгляде можно было прочесть, что он знает что-то такое, чего я не знаю, то я буквально начинал сгорать от нетерпения, лишь бы самому просмотреть эту кассету. Как бы там ни было, мне наконец надоело, что на меня смотрят с укоризной. И я решил просмотреть все кассеты. Возможно, это было самое серьезное решение, которое я когда-либо принимал. А еще я мечтал снять короткометражный фильм. Но я также мечтал и о поездке в Китай. Мечтал о Тане. Все это заставило меня сомневаться в серьезности моих мечтаний.
Моя мать в те два дня, когда она отдыхает, приходит к обеду. Я слышу, как она говорит домработнице:
– Фран меня огорчает. Он очень меня огорчает, – повторяет она, чуть не плача, так, как плачут пьяные, но, к счастью, до этого не доходит, словно она напилась, но не слишком.
Они живут рука об руку. Только руки у домработницы больше изуродованы, хотя она все делает в резиновых перчатках, даже лук берет в них.
– Я всегда была немного рассеянной, – говорит домработница.
– Не знаю, что мне делать.
– Представь себе, он ведь уже мужчина, мужчина, у которого ничего нет.
Они некоторое время молчат. Обе в этом вопросе согласны друг с другом.
– Я испекла хлеб в печи. Времени у меня было в избытке.
– Ух ты! – восклицает мать. – Самое худшее, – добавляет она, – когда наступает вторая половина дня. Все валится на меня.
– У тебя такой слабый характер, – говорит ей домработница.
– Ну и что. Какая разница.
Я чувствую, что согласен с ней, потому что уже неоднократно убеждался в том, что жизнь продолжается независимо от нашей воли, поскольку мы всего-навсего винтики в машине, которая непрерывно производит винтики для поддержания собственной функции, состоящей в том, чтобы производить еще больше винтиков.
Мать свертывает банкноту в тысячу песет, толкает ее по стеклянному покрытию стола и дальше к домработнице, а та таким же жестом посылает деньги обратно.
– Не хочу, чтобы это превращалось в привычку, – говорит домработница, – не могу себе этого позволить. Я не собираюсь убивать себя работой ради этого.
– Не глупи, – говорит моя мать. – Так, как ты, себя не запрягают. Другое дело, если ты будешь работать по три или четыре часа и только во второй половине дня. Это все равно что одна порция виски или две.
– Конечно. Но дело в ощущении, что на тебе лежит эта тяжесть.
– Ну-ну. Что тебя больше устраивает?
Домработница смеется.
– Я могла бы между делом сбегать пару раз домой, – отвечает она.
– Пользуйся моментом. Будь счастлива, – рекомендует моя мать.
Интересно узнать, с каких это пор она начала заботиться о других. И сразу же приходит мысль, если она меня увидит, то умрет со страха, потому что я поднимаюсь по лестнице очень тихо, перешагивая через скрипучую ступеньку. Я почти уверен, что наш дом – единственный, в котором сохранилась деревянная лестница. Все остальные начали вскоре после переезда менять их на ступеньки из белого мрамора. В садах были видны горки поленьев и хозяева с топорами, собиравшиеся поколоть их на дрова. Двери тоже меняли на более массивные, туалеты с сифонами меняли на такие же, но другой модели. Потом мраморные ступеньки снова были заменены, поменяли двери на такие же, но более теплых тонов, кухни тоже были полностью перестроены. Те, кто свои дома не перестраивал, предпочли заняться так называемыми качественными изменениями – архитектурными украшениями, перестановкой мебели. Даже просто наблюдать за этим стоило больших усилий. Люди никогда не получали полного удовлетворения, что наводило на мысль о том, что если они не удовлетворены сейчас, то, по всей видимости, не удовлетворятся и в будущем. Их жилища так и не становились произведениями искусства, как им этого хотелось. Только нас вполне устраивала обстановка нашего жилища. Дом нам казался неплохим, больше того, он нам нравился, что, надо думать, отразилось на моем характере, превратив меня в не очень требовательного человека. В доме Ветеринара, например, то и дело выносили мебель и отправляли обивать новой материей. Помимо этого, с наступлением весны в доме сосредотачивались обойщики, маляры, человек, окуривающий растения – и дяденька, который моет плавательный бассейн, – все в респираторах, кто-то в спецовках синего цвета, а кто-то – в шортах. Все они разгуливали там под взглядом прекрасных глаз Марины, которая на это время оживала, чтобы давать ценные указания. Одни слушали радио, другие насвистывали – главное, чтобы было больше шума. То, что вызывало у меня недовольство в собственном доме, Эдуардо вдохновляло. Он говорил, что встает рано, когда приходят рабочие, и что в таких случаях бывает счастлив. Иными словами, Эдуардо мог получать удовольствие от чего угодно, лишь бы в доме был шум. Представляется ложным высказывание о том, что счастье порой находится в таких миниатюрных вещах, что его не суждено увидеть.
В один прекрасный день Эду заходит повидаться со мной в видеоклуб. Сюда приходят самые разные люди, даже мои бывшие учителя по средней школе, заядлые любители кино. Они просят у меня такие фильмы, о которых я и слыхом не слыхивал, но, судя по названиям, это хорошее кино. Я их, разумеется, все просматривал, прежде чем выдавать. Эду окидывает взглядом стеллажи с кассетами. На нем расстегнутое пальто из бежевой кашемировой ткани, концы пояса небрежно свисают по бокам. На руках – коричневые перчатки под цвет ботинок. Коротко подстриженные волосы создают над его головой ореол. Он спрашивает у меня, не надоедает ли мне здесь, на что я ему отвечаю, что в каждой коробке, которая стоит перед ним, заключен целый мир.
– Конечно, – замечает он. – Мне кино надоело до чертиков. Я насмотрелся достаточно телепередач, когда был маленьким.
– Ты никогда не видел столько телепередач, сколько я.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, потому что в полдень приходил домой обедать, а ты оставался в своем колледже и возвращался домой почти в семь часов вечера.
– Не говори о том, что я не делал, я этого не выношу. Ты не Бог.
– Ты просто незнаком с кино. Ты его не видел. Оно тебе не нравится.
– Смотреть телевизор в полдень – то же самое, что смотреть кино?
– То, о чем я тебе говорю, – отвечаю я, – состоит в том, что одно влечет за собой другое. Я вот хочу снять короткометражный фильм.
– Ты не единственный, – говорит он, прохаживаясь вдоль стеллажей и разглядывая кассеты, но не проявляя к ним никакого интереса.
Под пальто на нем надеты серый свитер с отложным воротником и хлопчатобумажные брюки того же цвета.
– В прошлом году я чуть было не уехал в Китай, – сообщаю я ему.
– Далековато, а?
– Помнишь Вей Пин из «Великой стены»?
Эду притворяется, что силится вспомнить, хотя помнит прекрасно, потому что память у него превосходная, однако это ему и не нравится.
– Что с ней?
– Не знаю, и хоть прошло уже много времени, я все еще помню, как она открывает нам дверь ресторана, одетая в китайскую пижаму, с шиньоном и фарфоровым личиком. Тебе не кажется, что в восточных женщинах есть что-то особенное?
– Все у них, как у других.
– Я не думаю, что во всех странах все одинаково.
– Ты наивен. Везде одно и то же. Все зависит от тебя, от твоего личностного восприятия.
Он кладет перчатки на прилавок. Они сохраняют форму пальцев и суставов, как будто живут собственной жизнью.
– Давно не бывал в этих краях?
– Угомонись, сядь и посмотри на меня своими бездонными голубыми глазами, чистыми и невинными, каких никто на свете не видывал. Моя мать говорит, что очень постарела.
