Энн Ветемаа - Воспоминания Калевипоэга

И я взошел в прихожую горницу.

Ну и поднакопили же в этом доме добра! Шик, и люкс, и экстра-класс! Золота повсюду навалом, мало того, что вся утварь вокруг сверкала, даже на прялке висели золотые нити. Дева указала рукой на большое кожаное кресло с тисненой позолотой, а сама села на золотую скамеечку за прялкой.

Сидел я, рот открывши, не зная, куда руки девать, однако ж приметил, что девица-то на меня поглядывает.

Нет, нельзя тут оконфузиться и народ свой осрамить, подумал я и, собравшись с духом, вежливо сказал «здрасте». А затем поведал деве, что аз есмь молодой король Эстонской земли. По правде сказать, среди всей этой роскоши мое сообщение прозвучало не слишком внушительно, тем более что лапти оставляли на паркете грязные следы, а с порток сыпались опилки. Но дева словно не замечала сего и старалась мое смущение непринужденной беседой развеять. Я, как мог, пытался быть comme il faut, мы болтали о погоде, о ценах, моя собеседница проявила немалый интерес к новинкам наземной моды. О сем ничего толкового я сообщить ей не мог, и темы нашего разговора иссякать начали. Но тут заметил мой взор на отливающей золотом стене два странных предмета: огромную потрепанную шапку и кривой ивовый прут, причем предметы сии никак не вязались с окружающим великолепием. Я высказал предположение, что сие суть чьи-то памятные подарки.

Дева засмеялась.

— Прут и шапка, — сказала она, — вовсе не сувениры, а самые обыкновенные волшебные орудия, — и предложила мне разглядеть их.

Я снял шапку с крючка, и оказалось, что это презанятнейшая вещица: не из соломы сплетена, не из шерсти сваляна, а из обрезков ногтей склеена. Пораженный усердием ее изготовителя, осмелился я высказать предположение, что ежели мастер не отличался необыкновенным ногтей приращением, то для выделки сего головного убора не менее половины жизни ему понадобилось. Речь моя на лице адской девы улыбку вызвала, и она объяснила, что волшебный сей предмет не только из собственных ногтей шляпник создает, в любых обрезках ногтей частица жизненной силы (ученые мужи называют ее vis vitalis) бывшего их владельца остается, именно это и придает шапке волшебную силу. В смущении посмотрел я на свои грязные, давно не стриженные, ястребиные когти, дева также на них взглянула, ехидно заметив, что правитель Эстонской земли не больно споспешествовал Рогатому в его работе.

Так мастер-то — сам Рогатый, испугался я, но, к чести пишущего сии строки, следует заметить, что смятение мое недолго длилось. Интересное кино, подумал я и мысленно поклялся, что шагу отсюда не сделаю, доколе пресловутую личность воочию не узрю.

— Какое же волшебство с сей шапкой провернуть можно? — полюбопытствовал я.

Мне порекомендовали примерить, тогда, дескать, узнаешь. Я в сомнении продолжал вертеть в руках тускло поблескивающий головной убор.

Дева с усмешкой взяла у меня уникальное изделие, не лишенное, между прочим, своеобразной элегантности, и водрузила его на свои пышные волосы. Шапка была деве очень к лицу и придавала ей вид бывалой туристки.

произнесла дева и, пленительно улыбнувшись, добавила;

Надо же! После этого распоряжения хваленая шапка доказала, что не зря ее хвалили: дева начала расти, возвышаться и вскоре сровнялась со мной ростом. Мы встретились взглядами высоко поверх голов простых смертных (впрочем, их там в этот момент не было), ее рот с маленькими темными усиками на верхней губе был рядом с моим, богатырская грудь моя соприкасалась с ее гигантскими персями… А руки! Кабы эти атлетические руки обхватили меня, это было бы объятие равных! Крепкие ноги, казалось, вросли в пол, восхищенным взором не в силах был я охватить мощную громаду ее бедер. Силы небесные! Вот это да! До сих пор я не встречал женщины, которая была бы мне хоть до плеча.

Во рту у меня пересохло, руки дрожали. Не судите меня строго, иначе я поступить не мог: сняв с головы девы шапку, нахлобучил ее на себя. Хотелось изведать, как чувствуют себя карлики: вам небось невдомек, что богатыри иной раз здорово переутомляются от великих своих размеров и сил и порой даже завидуют недоросткам. Вот теперь я и попробую, каково маленькому человеку.

Ты смотри, что делается! Я уменьшался, усыхал, мой зад был уже возле самого пола. Адская дева возвышалась надо мной, словно кафедральный собор, а я был вроде грабельного зуба возле мощных ступней этой тяжело дышащей горы мяса. Покрытое патиной времени, забытое счастье легендарной поры матриархата и мои подсознательные младенческие грезы, сомкнувшись надо мной, лишили меня способности конкретного мышления…

О великое двуединство филогенеза и онтогенеза! Так, вероятно, воскликнул бы на моем месте какой-нибудь ученый муж.

Соединив ладони, дева осторожно подняла меня, поднесла ко рту и принялась согревать своим дыханием. Наверное, детская невинность моего взгляда была трогательна — на толстых (толщиной этак в руку) ресницах девы выступили исполинские слезы умиления, и она легонько погладила меня по голове. Уже в преклонном возрасте прочитав воспоминания путешественника Гулливера, я сообразил, что тогдашняя ситуация была для меня отнюдь не безопасна… Мало ли какая фривольная мысль могла прийти в голову великанше. Но ничего не случилось, дева накрыла меня шапкой, и я начал быстро подрастать. Мне не хотелось опять превращаться в богатыря, я решил ограничиться габаритами среднего нормального эстонца.

Так продекламировал я, обращаясь к деве, и посетовал, что не было у меня сестренки, с коей мог бы я поиграть. Дева же призналась, что ей всегда не хватало братней любви, и, в свою очередь воспользовавшись шапкой, приняла подобающие размеры.

Что за игры тут начались! Я был ястребом, а она курочкой, я носился за дьявольски прелестной птичкой по навощенному паркету, мы кружились, падали, барахтались, обретая в невинных сих ребяческих забавах высокое наслаждение. Разумеется, я нет-нет да и настигал ершистую курочку, разумеется, я хватал ее за бедра, а порой рука моя вроде бы случайно касалась маленькой твердой груди, но, ей-богу, ни разу не перешли мы границ благопристойности, не позволили себе слишком увлечься (как кое-кто, может быть, воображает). То были утонченные удовольствия добровольного самоограничения, доставлявшие нам радость, недоступную пониманию примитивных, низменных натур. Когда же искушение увеличилось до рискованных размеров, дева благоразумно пригласила в горницу своих сестер.

Чтобы никто не помешал нам, мы заперли в кухне хозяйку Преисподней (эту проделку добрая женщина давно мне простила) и продолжали развлекаться вчетвером. Обе сестрицы, вступившие в игру, вскорости признались, что и они в сих беспредельно сладостных забавах предельную слабость находят.

Так, в приятной неге и упоительных удовольствиях, провели мы время до утренней зари.

Это была прекрасная, блистательная ночь.

С утра девы, чьи сердца уже безраздельно мне принадлежали, решили поближе меня с адскими порядками и образом жизни познакомить.

Первое помещение, с коего началась наша экскурсия, было общежитие батраков. Меня поразили уют, комфорт и обилие железной утвари. Впервые в жизни привелось мне сесть на кресло из гнутых железных труб.

Сроду не подумал бы, что из столь твердого материала можно изготовить столь удобные сиденья. Под железным потолком поблескивали железные жерди.

— Зачем это в аду жерди? Здесь же не рига, и снопов здесь нет, чтобы на жердях сушить, — поинтересовался я.

— Вообще-то они не так уж и нужны, — объяснили девы, — их укрепили наверху просто для того, чтобы здешние батраки, а большинство их происходит из небогатых семей, чувствовали себя как дома.

Весьма похвальное проявление заботы о соблюдении навыков и традиций рядовых сотрудников должен я теперь, задним числом, заметить.

Затем направились мы в общежитие, или дормиториум, батрачек. Тут приложили руку дизайнеры, помешанные на меди. Все было медное: тускло поблескивали красновато-золотистые медные ложа с медными тумбочками возле них и медными же ночными посудинами. На медном столе красовались медные блюда и кружки. Потолок в горнице был покрыт медным купоросом, отчего помещение казалось более высоким и в то же время изысканно интимным. В этом святилище девы предавались сладким мечтам.