Синевусов и меланхоличный терьер ушли в сторону Владимирской, а я продолжал мокнуть, разглядывая ночные киевские пейзажи. Пора было уходить и мне.
Когда я утром выходил из дома, чтобы спокойно и не спеша погулять пару часов по городу, то представить не мог, где, когда и с кем закончу эту прогулку. При желании, не сложно было приписать случившемуся мистический смысл или, к примеру, символический. Но такого желания у меня не было. Когда-то мы наплодили теней, и этим теням удалось изменить нашу жизнь — мы сами были в этом виноваты, никто, кроме нас. Они до сих пор не рассеялись и остаются Императором Священной Римской Империи Карлом XX, Президентом Словенорусской Конфедерации Стефаном Бетанкуром, Президентом Объединенных Исламских Халифатов Халифом Аль-Али, Ламой Монголии Ундур Гэгэном, Истеми, Каганом Запорожского Каганата, и майором Комитета Госбезопасности Синевусовым. И хотя их власть над нами уже не та, что была прежде — она ослабевает и с годами станет еще слабее, — но полностью они уже не оставят нас никогда. Как не оставит меня и воспоминание о жарком майском дне 84-го года, который мы провели с Курочкиным на Замковой. День, когда мы победили. Если кто-то спросит меня о самом счастливом моменте моей жизни, я всегда буду знать, что ответить.
Я стоял напротив Замковой, но гора уже ушла в ночь. Я различал только ее силуэт, а за ней, за Подолом, на Куреневке лежал в больнице Мишка Рейнгартен, к которому я так и не зашел. Тем майским днем он тоже думал, что победил.
В кармане куртки завибрировал телефон.
— Ты что же, вот так и проспал весь день? — спросила меня Вера.
— Нет, не проспал.
— А почему не звонил?
— Думал, ты спишь. Будить не хотел.
— Да, я спала, — довольно сказала Вера. — До обеда. Но уже выспалась. И знаешь, что сделала, когда проснулась?
— Что ты сделала?
— Позвонила Наташке, бывшей Белокриницкой.
— Зачем? — удивился я.
— Просто так. Проверить, что телефон у нее не поменялся. Я же обещала тебе его дать.
— Спасибо. Но теперь я думаю, он вряд ли мне пригодится. Как она поживает?
— Не жалуется. Тебя вспоминала, и остальных тоже. А еще, знаешь, что она сказала? Что это она послала Курочкину и всем вам то письмо. С ультиматумом в приложенном файле.
— Она послала? Зачем? — я оглянулся. Синевусов уже скрылся в темноте. Да, все равно, я ничего не собирался ему рассказывать.
— Просто так послала. Пошутила. Разыграть хотела, что ли.
— Правда? — туповато переспросил я. — Разыграть? Отличный розыгрыш.
— Она несколько месяцев назад разбирала старые бумаги и наткнулась на черновик. Ну, воспоминания, молодость, все такое… Вот и набрала этот текст, а когда подошла дата — в этом же году ровно двадцать лет исполнилось — отправила его Курочкину, а копии — всем остальным.
— Удивительно, — тряхнул головой я, и крупные капли воды посыпались с меня, как с Синевусовской собаки. — Это самый яркий из известных мне розыгрышей.
— Я ей так и сказала. Сказала, что все здесь очень высоко оценили ее шутку, а Курочкин, так тот вообще бросил все и удалился в Святую Землю. Будет грехи замаливать. Ну, так же?
— Все именно так и было, ты очень точно уловила нюансы.
— Ладно тебе издеваться… Ты где сейчас?
Я оглядел пустынные, залитые дождем окрестности.
— Я в центре, Вера. В центре и без машины. А ты дома?
— Дома.
— Ничего, я сейчас что-нибудь придумаю.
— Придумаешь. В этом я не сомневаюсь, — легко согласилась Вера.
* * *
Нам давно надо было поговорить. Еще до того, как в суете и спешке предотъездных часов, он начал слать мне на электронный адрес короткие записки и просить срочно с ним связаться. Или позже, после разговора с Синевусовым, когда Курочкин уже уехал и ни о чем больше не просил. У меня было достаточно времени, чтобы набрать номер его мобильного, но я все откладывал.
Через десять дней после возвращения из Крыма Вера, как и собиралась, уехала на год в Германию. От нее уже пришли первые письма. После тугой насыщенности киевской жизни, наполненной событиями яркими и живыми, она никак не могла привыкнуть к тихому, размеренному и неспешному существованию в Линдау — двадцать минут до Геттингена, час до Ганновера, два часа до Франкфурта.
Не успела уехать Вера, как пришло письмо от Наташи. Я открыл его с суеверным трепетом, которого сам от себя не ожидал. Слишком хорошо запомнился мне этот адрес на hotmail.com. Именно с него 9 марта пришло послание, подписанное Императором Карлом. Читать Наташино письмо мне было тяжело, писать его, я думаю, было не легче.
«Даже представить не могла, что шутка, казавшаяся мне вполне невинной, даст толчок таким событиям, — писала она. — Признаюсь, сперва, я не поверила Вере, решила, что вы хотите разыграть меня в ответ, и только пересмотрев с десяток украинских новостных сайтов, поняла, что она ничего не выдумала. А может быть, даже что-то от меня скрыла. Вера просила подробно рассказать тебе, откуда у меня этот текст. Но тут и рассказывать нечего. Коростышевский взял мой конспект по истории партии (уже не помню, какое из этих слов надо было писать с маленькой буквы, а какое — с большой, может быть, оба?), а потом куда-то его задевал. Поискав и не сумев найти тетрадку, он решил, что конспект мог быть в папке, которую забрал у него Недремайло. Понятно, что говорить с Недремало проще и удобнее было мне — родственник, как никак, да и потом, он всегда ко мне хорошо относился. Представляешь, как я удивилась, когда Недремайло отказал мне и не позволил посмотреть, даже в его присутствии? Просто сказал, что конспекта там нет, и чтоб я не морочила ему голову. Помню, я очень тогда удивилась и вознегодовала и решила проверить все сама. Я выстроила целую комбинацию, чтобы добраться до этой несчастной папки. Пришла к ним через несколько дней, утром. Дома была только Елена Васильевна, его жена, мать Веры. Мне надо было ее отвлечь, и я заранее попросила мою маму позвонить в определенное время. Пока они болтали, я нашла папку и все в ней перевернула. Конспекта там, и правда, не оказалось. Получалось, что я зря все это затеяла. Тогда я вытащила один из черновиков того ультиматума — в папке их было несколько — и две странички скопированных из какого-то дореволюционного сборника документов. Трофеи. Дома я рассмотрела все подробнее. Это был ультиматум Австро-Венгрии, предъявленный сербам в июле 1914 года. Коростышевский его слегка только подправил.
А потом вас взяли, и я осталась без конспекта. Недремайло, кстати, догадался, что я рылась в папке, по нему было заметно. Но он никогда мне ничего не говорил об этом. Вот и все.
Ты знаешь, Саша, — продолжала Наташа, и мне, не шутя, казалось, что слышу ее голос, — я в последнее время часто вспоминала всех вас, то, как вы бегали за мной, старались и виду не подать, и в то же время привлечь мое внимание. Обычно в воспоминания ударяются, когда плохо. Мне, как будто, совсем не плохо. И это не ностальгия, вовсе нет. Просто далеко все это теперь. То есть мне казалось, что далеко, и я была уверена в этом. Но, видишь, время оказалось тоньше листа бумаги. Стоило чуть надавить и вот, пожалуйста, прошлое оказалось совсем рядом. Может быть, времени нет, может, мы его просто выдумали?»
Курочкин позвонил сам. Утром деликатно задребезжал телефон, я снял трубку, и он спросил:
— Привет, Сань, ты как там? Курочкин это…
— Привет, Куркин. Сам со дня на день собирался тебе позвонить…
— Куда позвонить? Телефоны поменялись. Я все поменял — от жены до страны! Шутка. Впереди новая, прекрасная жизнь.
— Зачем, кстати, менять было? С твоей депутатской неприкосновенностью…
— Давыдов, не начинай! Я уже думал, передумал, перепередумал… Конечно, можно было побороться, повоевать, пузыри понадувать. Ну и чем бы это кончилось? Все равно бы задавили. Только больнее. И мне больнее было бы, и всем, кто рядом. Тебе, в том числе. Одним словом, у меня уже все нормально, у тебя как? Я перед отъездом тебя искал, хотел сказать, что все отменяется, поиски, розыски… Все эти письма-ультиматумы — фальшивый след, обманка. Хотел сказать, чтоб ты залег на дно на какое-то время, пока все успокоится, уехал куда-нибудь. Так как ты? Чем занимаешься?
— Водой я больше не торгую, если ты об этом.
— Погнал тебя Малкин, — догадался Курочкин. — Ну, этого следовало ожидать. Это не страшно. Это даже хорошо, что ты свободен. Мы можем с тобой одну тему замутить… Так, а еще какие-то проблемы были?
— Новых не было.
— То есть все спокойно… Постой. Что значит новых?
— На днях я видел Синевусова… Он сказал, что тогда, в 84-м, это ты на Владимирскую нас отправил.
— А-а, ну, да. Так и было, — коротко подтвердил он.
— Какие тогда у нас могут быть с тобой общие темы, Курочкин? — помолчав немного, спросил его я.
— Сань, постой. Я давно сам хотел тебе все рассказать. Да, я виноват, ну, что ж теперь сделаешь? Прости меня. Дурак я был, мальчишка. Не понимал толком, что делаю. Цены того, что делаю, не понимал. И потом… Ну, повернулось все так. Одно к одному сложилось. Меня это всю жизнь давило, а я не знал как тебе… И, наконец, ты же видишь, чем это кончилось!?..
