Он замер, бросил взгляд между бревен, потом снова пристально посмотрел в щель, так, словно в первый раз не рассмотрел, словно то, что он увидел в первый раз, не могло быть правдой.
Так вот, он посмотрел еще раз; снова на минутку закрыл глаза, будто желая дать им время отдохнуть. А потом снова открыл, открыл очень осторожно. Он открывал их медленно, понемногу, чтобы быть уверенным, что они не ошибутся снова.
Но видел он все то же, что и в первый раз, не понимая до конца, что же он видел; но сердце его запрыгало в груди, словно птица в клетке, билось шумно; а он говорил себе: «Это неправда!», и поэтому ему пришлось посмотреть еще раз.
Он видел, что окна кухни и спальни светились по-разному, потому что кухню освещала лампа, а спальню — две свечи.
Он это видит, но правда ли это? Правда ли, что свечи стоят справа и слева, по обе стороны блюдечка, в котором плавает в воде зеленая веточка; а рядом стоит кровать.
Спинка кровати, ее изголовье примыкает к дальней стене комнаты, и кровать видна вам по всей своей длине; ее освещает чуть колеблющийся свет.
Жозеф протер руками глаза, которые даны нам для того, чтобы видеть и понимать, но могут лгать и ошибаться; он снова устремил взгляд наружу, вытянув шею и прижавшись лицом к щели между бревен, всматриваясь изо всех сил; свечи все там же, и заостренные язычки пламени над ними; и она тоже там, она там навечно…
Кажется, что она шевелится; она лежит недвижимо. Она навечно недвижима, лежит вытянувшись на спине, одетая, покрытая простыней; на ней воскресное платье, она пошевелилась; или не пошевелилась? или ему только показалось, что шевельнулась она, а не свет качнувшегося пламени; ее руки сложены, ноги сдвинуты; он видит распятие у нее на груди, верхнюю часть распятия.
Он все это видит, уже не может не видеть, и только тогда замечает тех троих: они стоят рядком на другом конце комнаты, опустив голову, потому что потолок в спальне слишком низкий.
Жозеф их видит, он их узнал: это ее дядя и два брата; но она! У нее такой вид, словно ей до них нет никакого дела, у нее такой вид, словно ей нет дела ни до них, ни до кого-то другого, ни до меня!
— Эй, Викторин!
Это он позвал? Он не знает, звал он ее, или нет.
— Викторин!
Он смотрит — она не услышала. Не шевельнулась.
— Викторин!
У него пересохло в горле. Рот и горло словно забиты песком. Он пожал плечами. Его сердце шумит так, что он не слышит собственного голоса. Вот он уже слез с сеновала, он все делает быстро: быстро протянул руку к башмакам, развязал кожаные шнурки, связал ими башмаки и повесил на шею.
Он бос, в руке посох, он крепко сжимает посох в руке: это на тот случай, «если кто-то попробует его остановить». Его выгнала из сарая одна мысль; вот он вышел, идет по переулку, потом по улице; идет посреди улицы, сжимая в руке посох, поднимается вверх по улице, босиком; пойти попрощаться с ней, но сначала…
Он подумал: «Они скоро сбегутся, одним посохом не обойдешься…»
Надо пойти попрощаться с ней, а вдруг он ошибся? Может быть, это ошибка: теперь он снова сомневается во всем, погрузившись во мрак; матушка, не бойся, это я, я только войду и тотчас же выйду, мне просто надо кое-что взять у себя в спальне; не подходи ко мне, не трогай меня… Осторожно, говорю тебе!…
Произнеся все это заранее, он обнаружил, что уже подошел к своему дому, поднялся на крыльцо: никто не услышал, как он поднимался, потому что башмаки висели у него на шее, кругом было тихо и спокойно, он взволнованно спросил себя: «Мне постучать? Или лучше крикнуть? А может, лучше просто войти?» Но он не успел ответить на эти вопросы…
Потому что мать, кажется, увидела, как он подходил, потому что у нее тонкий слух, потому что плоть тесно связывает нас друг с другом; и дверь перед ним открылась, и этот крик…
А он:
— Тише!
А потом тоже закричал; крикнул ей:
— Замолчи… Дай мне пройти!
Открываются окна соседних домов, но я все равно сделаю то, что мне надо сделать, и никто не помешает мне сделать это…
— Говорю тебе, прочь с дороги…
А она никак не могла понять, что происходит, и продолжала кричать на кухне; но Жозеф оттащил ее в сторону, и теперь было слышно, как он ходит по комнате наверху, и видно, как потолочные балки прогибаются под тяжестью его шагов.
«Жозеф, о Боже! Скорее! Сюда! Это он?» А потом: «Катрин! Катрин!», — это соседка; но он уже спускается по лестнице, спустился, прошел через кухню и вышел, ни слова не говоря; он вышел, стоит на крыльце в свете лампы.
И все его увидели, увидели, что это точно он, а не его призрак, его увидели все высунувшиеся из окон и стоявшие на пороге домов, увидела вся улица, от одного своего конца до другого; они видят у него в руках карабин, он отвел затвор, вставил патрон. Потом сказал:
— Да, это я!
Он стоял наверху, на крыльце; стоял один, освещенный весь целиком, и все видели видно, как двигались его руки, как он откинул голову:
— Только попробуйте подойти!..
Казалось, он ждал, что кто-то подойдет; но никто не подошел. Он подождал еще немного, но никто не подходит; тогда он начал медленно спускаться по ступеням.
На полпути он остановился.
Сел, положив карабин на колени; видно, как он обувает башмаки, потому что теперь ему некого бояться.
Он не торопясь обул башмаки, так, словно знал, что ему никто не помешает. Потом встал.
По мере того, как он шел мимо, люди выходили из домов и двигались вслед за ним, но он шел, не оборачиваясь, держа карабин под левой рукой.
Перед ним не было никого, и в окнах прятались высовывающиеся из них головы, и захлопывались открывшиеся было двери.
Он без труда смог пройти, он смог пойти туда, куда хотел.
Там он заговорил ласково. Он сказал дяде:
— Они дорого заплатят, если вздумают меня побеспокоить.
В кухне Жозефа встретил ее дядя; Жозеф не стал повышать голос, он сказал:
— Я хочу, чтобы меня не трогали.
Он показал дяде карабин:
— Идите к ним. Не давайте им подходить слишком близко. И, главное, не поднимайтесь наверх.
Старик поджал губы и низко опустил голову, а братья попятились в угол и подняли руки, пряча лицо в сгибе локтя; а Жозеф сказал:
— Не бойтесь.
Он вошел. Снял шляпу.
Он сказал:
— Я пришел с ней попрощаться.
Он снял шляпу, с минуту неподвижно постоял на пороге, обнажив голову и глядя в сторону кровати, потом повернулся к двум мужчинам; кажется, он их о чем-то спросил, потому что один из них попытался говорить, подбирая слова, с трудом выдавливая их из себя.
— Ах, — сказал Жозеф, — это из-за меня!..
Он снова заговорил, заговорил, повернувшись к ней:
— Это из-за меня!.. Ох, что же ты наделала?
Он немного продвинулся вперед, чем тотчас же воспользовались эти двое, проскользнув вдоль стены к двери — теперь в комнате оставались только он и она; они остались вдвоем.
— Ты не должна была! — сказал он.
Он еще немного приблизился:
— Видишь, я пришел… Викторин…
Показалось, что ее лицо шевельнулось, она шевелится, и не шевелится больше. А он стоял. Он стоял рядом с кроватью. Смотрел на нее сверху вниз.
Потолок был слишком низким, и он стоял, наклонив голову; держал шляпу в сложенных руках.
— Викторин.
Она не отвечала.
— Викторин…
Он сказал:
— О, Боже, это правда!..
Он сказал:
— Видишь, я пришел.
Он сказал:
— Но я пришел слишком поздно; я виноват.
Он сказал:
— Прости меня.
Он долго смотрел на нее. Потом подошел еще ближе к кровати; он подходит все ближе и ближе, вот он уже совсем рядом; тут колени его подогнулись и сами собой двинулись вперед.
Он еще немного вытянул шею; он говорил:
— Прощай, прощай, малышка…
Он говорил:
— Прощай, Викторин…
Потом покачал головой:
— Нет, я не ухожу.
Она вся была так близко от него, ее лицо, ее руки. Всякий раз, как двигалось пламя свечей, что-то двигалось и в ее лице. Он разговаривает с ней, надеется, что она ответит. Он говорит:
— Хочешь, я останусь? Скажи, Викторин…
Он потянулся рукой к ее руке, потому что та была так близко; но тотчас же ее отдернул.
Он словно начал просыпаться, словно только что начал понимать, встав с колен и отступая назад.
Эта холодная рука, рука, словно выточенная из камня, а прежде ее ладони были такими теплыми, такими нежными; тогда, раньше, в его руках…
— Это уже не она; ее подменили.
И он вышел, вышел, не оглянувшись.
«И что нам было делать?.. У него же был карабин. Нас было человек тридцать мужчин, он повернулся к нам, но не сразу заметил, потому что мы не подходили к дому, а стояли выше по улице. Он сказал нам: „Не бойтесь, я ухожу…“ Надел шляпу: „Не беспокойтесь из-за меня, я все знаю и ухожу, но мне надо было сначала кое-что сделать, и я это сделал, так что теперь все хорошо…“ А потом: „Прощайте, прощайте и вы“, — говорил он, спускаясь по ступеням крыльца, повернувшись к нам спиной. И что нам было делать? На дороге, до самой реки, перед ним не было никого, и он шел по ней с карабином на плече. Ну что, что нам было делать? Какие-то храбрецы решили было его догнать, но их удержали: „Дайте ему уйти; чем скорее он уйдет, тем лучше для нас…“ Главное — к нему не приближаться. Говорили: „Надо будет вымыть полы…“
