Ашер спросил, не курит ли она.
Она — нет, а вот двоюродный ее братец еще как дымит.
— А ну, иди сюда! — крикнула она ему.
Юноша бросил взгляд на пачку сигарет в протянутой руке Ашера и как ни в чем не бывало повернулся к прессу.
— Сейчас приду, — пообещал он.
Насыпав побольше яблок в чан, он спустился, отер руки о штаны и большим и указательным пальцами вытащил из пачки сигарету.
— Можете оставить себе всю пачку, — сказал Ашер.
Юноша недоверчиво посмотрел на него.
— Оставьте себе. Я не курю.
Юноша пожал плечами и сунул пачку в карман.
— Что ж, спасибо, — протянул он.
Женщина между тем снова взялась за рычаг, но не спускала с них глаз, чтобы чего не пропустить.
— Работка, наверное, не из легких, — предположил Ашер.
— Да, ничего, бывает и хуже… Что ж поделаешь? — ответила она и рассмеялась. В этот момент она как раз повернулась к нему спиной.
— Вот только скучно очень, — добавила она.
По дороге обратно ему встретился человек в сером пальто, который гнал перед собой пятнистую корову. Внизу, в долине, Ашер различил белое поле и домики. Это был Хаслах.
Когда два дня спустя он поехал с Цайнером в Айбисвальд, на полях по-прежнему лежал снег. В тени лес был белоснежный, на солнце темнел зеленью елей и голыми ветками. Стога кукурузы тоже окрасились на солнце желто-коричневым. В Айбисвальде Цайнер первым делом отдал оружейнику свое ружье, решив, что сбился прицел. Он, мол, как обычно, целился в косулю, но промазал. Потом во дворе у распорядителя охоты стрелял по мишеням, — и тоже мимо. Вот он и хочет, чтобы прицел проверили и, если требуется, выставили заново. Пока Цайнер разбирался с ружьем, Ашер гулял по Айбисвальду, бродил по берегу Заггау и разглядывал лед на реке. По краям он был белый, скрывался под снежной шапкой, ближе к стрежню ручья постепенно окрашивался серым и, наконец, прежде чем растаять у самого стрежня, начинал просвечивать, когда под ним обозначались желтые камни. Под коркой льда образовались воздушные пузыри, иногда такой пузырь уносило течением. По стрежню неслась черно-бурая, клокочущая вода.
Он вышел на мостик и остановился. Двое мужчин лопатами выгружали снег из тракторного прицепа и бросали его в ручей, рядом играли в снежки дети. В те минуты, когда им казалось, что никто на них не смотрит, они ели снег. Чуть дальше ледяной покров так утончился, что Ашер разглядел под ним косяки мальков. Напротив виднелась лесопильня с нештукатуреными стенами, разбитыми оконными стеклами, сложенными в поленницы досками и громоздившимися рядом стволами деревьев. Перед заржавевшим двигателем стоял карлик в берете и с любопытством заглядывал внутрь. В заснеженных кустах чирикали птицы, и, снова взглянув на воду, Ашер заметил у самой кромки высматривающего рыбу зимородка.
— Ну, что, долго я провозился? — спросил Цайнер.
Потом они заехали в Мальчах к гробовщику, так как арендаторши старика просили Цайнера оплатить от их имени счет за похороны. Цайнер собирался еще купить прокладки для водопроводного крана, зайти в мастерскую, посмотреть, не готова ли борона, которую он повредил прошлой весной, и еще подстричься в местном трактире. Там подрабатывает один человек, который в плену освоил ремесло цирюльника. Это дешевле, чем в парикмахерской, уверял Цайнер, да и пока ждешь, можно стаканчик пропустить. На стенах амбаров и риг на полях кое-где еще мелькали плакаты с исполинским портретом председателя земельного правительства. Дождь и ветер изрядно их потрепали, один, надорванный, свисал так, что от лица осталась только половина. Небо было серое, в золотистых разводах. Цайнер свернул с шоссе. Усадьба гробовщика состояла из нескольких больших построек. По левую руку располагалась мельница с погрузочной платформой, на которой лежали мешки. Позади платформы виднелся продуктовый магазин с пестрящей рекламными плакатами витриной. За стеклом хлопотала толстуха в черном свитере.
— Входите, он дома! — крикнула она из глубины магазина.
В передней с высоким потолком за столом стоял гробовщик, склонившись над каким-то предметом. Не успели Цайнер и Ашер войти, как он заговорил. Говорил он нервно, заикаясь, лихорадочно, безостановочно и так невнятно, что Ашер только спустя некоторое время стал его понимать. Стены сплошь покрывали картины и часы, причем на одних часах была изображена Дева Мария в широком красном плаще, и Ашер с интересом ее порассматривал. Плащ ее закрывал весь циферблат, тогда как голова и кисти рук казались совсем крошечными. А еще Ашер обратил внимание на стоящий в комнате старинный оркестрион[7], но сама комната все-таки производила впечатление унылое и скучное.
— Оркестрион я отреставрировал сам, — заверил гробовщик Ашера.
Он открыл его и завел. Под звуки неровной, визгливой мелодии Ашер смотрел, как вращается деревянный валик. Тем временем Цайнер расплачивался с гробовщиком. Гробовщик, на котором был серый рабочий халат, пересчитал деньги и рассовал купюры и монеты по карманам.
— Пока дороги не построили, батраки на телегах привозили покойников в церковь, — внезапно произнес он. — Вот, например, хотя бы хозяин церковного трактира в Санкт-Ульрихе, уж сколько он покойников на кладбище перевозил, а конюх Туррахера…
Он ненадолго замолчал, а оркестрион как ни в чем не бывало играл себе дальше.
— У одного крестьянина хранились погребальные доски[8], для торжественного прощания с усопшим. Вот эти доски забирала родня, а потом укладывала на них обмытого и обряженного покойника. Ночью родня и соседи устраивали бдение у тела покойного. Мужчины сидели отдельно от женщин и играли в карты, а женщины молились. Сейчас все реже устраивают прощание дома, там, где в общинах есть морг, мы забираем покойников и устраиваем прощание на кладбище…
Он бросил взгляд на стол, на котором лежали карманные часы.
— У меня два катафалка, столярная мастерская для изготовления гробов и прозекторская, выложенная кафелем. Где нам не проехать на машинах, покойников забирают пожарные и привозят к нам.
Прядь густых, зачесанных назад волос падала ему на лоб, а когда он говорил, становились заметны золотые зубы. Он был маленький, толстенький, с резкими, порывистыми движениями. Поглядывая во время своего рассказа то на Ашера, то на Цайнера, он сцеплял ручки на животе и потирал кончиками указательных пальцев подушечки больших, так что раздавался негромкий скрип.
— Если хотите посмотреть музей, я заеду за вами позже. А сейчас я спешу, — сказал Цайнер.
Когда он ушел, гробовщик представился. Он-де историк, ботаник, музыковед, реставратор, автор нескольких изобретений и препаратор. Кроме того, он помещик, садовник, ученый, композитор, художник и коммерсант. Он снял рабочий халат, повесил его на крючок, натянул пиджак и вышел во двор.
— Через два часа у меня похороны, поэтому придется поторопиться, — предупредил он.
Ашера вновь удивила его манера говорить. Едва начав экскурсию по музею, он перестал заканчивать фразы и ограничивался тем, что часто только намечал их содержание.
Он начинал излагать какую-нибудь мысль и тут же бросал, ухватившись за новую, и Ашеру показалось, что они, как ночные бабочки, порхают вокруг источника света: подлетают, приникают к нему и, падая, исчезают во тьме.
Ботанический сад был разбит у входа в дом и со всех сторон отделен лохматым кустарником. «Редкие виды флоры», — прочитал Ашер на белой табличке. На клочке земли росли несколько кактусов, пальм и жалких побегов. С противоположной стороны двора доносился шум перемалывающих зерно мельниц. Ашер заметил, что там под каменными арками громоздилась старая утварь и ненужные приборы. Гробовщик перечислил названия растений, уверил, что выписал их из Северной Америки, Азии и Канады, и показал ему высокую плакучую иву, упомянув ее латинское наименование. «Я сейчас как раз учу латынь», — перебил он себя, чтобы тотчас же пояснить, что плакучую иву посадил сам и что ее красота и бурный рост вызывают удивление и восхищение видевших ее ботаников и студентов. Ашеру вспомнился унылый больничный сад, по которому вяло бродили пациенты в казенных пижамах и халатах. Из окна своего кабинета он часто наблюдал, как они медленно, бесцельно обходят по периметру газоны, садятся на скамьи и разговаривают друг с другом.
Тем временем гробовщик указал на скопившийся под арками хлам, пропуская Ашера вперед для продолжения экскурсии. Когда они подошли ближе, Ашер увидел кофемолки, картонных марионеток, кинопроекторы, солнечные часы, клетки для птиц и всевозможные инструменты, в беспорядке сваленные друг на друга. В общем и целом, провозгласил гробовщик, у него сорок тысяч экспонатов. Вытянутым пальцем он тыкал в отдельные предметы и, заикаясь, глотая слоги, бессвязно бормотал объяснения, которые раз от разу делались все короче, переходили одно в другое и в конце концов поглощались следующим прежде, чем Ашер успевал понять, что гробовщик перескочил к очередному экспонату. Над дверью висел макет больших серебряных карманных часов с надписью «Первый Штирийский Музей Часов». Во дворе Ашер заметил зеленый деревянный колодец, на краю которого была закреплена жестяная птичка. Когда они вошли в реставрационную мастерскую, располагавшуюся в задней части дома, там тоже теснились канделябры, церковные картины, которые гробовщик, как он уверял, самостоятельно отреставрировал, старый рентгеновский аппарат, пианино, переносные исповедальни и зеркала. Все эти вещи, с готовностью пояснил гробовщик, ему привезли на реставрацию. Он, мол, известен тем, что, поскольку изучал в университете искусствоведение и славится «некоторой ловкостью и сноровкой», может отреставрировать и даже самые сложные вещи, от которых отказываются все остальные антиквары. «А это, сами понимаете, непросто», — заключил он. В мастерской пахло плесенью и затхлостью, так что Ашер старался пореже вдыхать, а гробовщик шумно дышал ртом. За пыльным дверным стеклом двор освещало солнце. Работник положил мотопилу на прицеп трактора, другой пришел откуда-то с мотком каната. Пока гробовщик читал доклад о церковной живописи и переносных исповедальнях, Ашер внимательно наблюдал за работниками. Из недр магазина, подскакивая, вылетел разноцветный резиновый мяч и укатился под груду хлама. Прежде Ашеру доводилось слышать, что гробовщик нанимает глухонемых или тихих пациентов психиатрической больницы в Фельдхофе: и в самом деле, один из работников поднял и подал мяч выбежавшему из магазина мальчику в спортивном костюме, не сказав ни единого слова. А гробовщик между тем так заторопился, что стал произносить уже не речь, а, как показалось Ашеру, какое-то подобие стенографической записи.
