- Иди. Шнель, шнель.
- 7 –
И Вилли пошёл. Сначала медленно и осторожно, потом быстрее, с миской в вытянутых руках, чувствуя всей спиной взгляды из обеих очередей. Он уходил от их поверженного фаворита, да ещё с полной чужой миской, благодаря симпатии всего лишь одного рядового чужого солдата-победителя, и вся толпа, состоящая почти сплошь из высшего офицерья, ещё недавно распоряжавшегося не одной, а сотнями и тысячами жизней, ничего не могла сделать, молчала, накапливая тихую и яростную неприязнь к пленному в штатской одежде, ускользнувшему от уготованной ему смерти и лишившему их развлечения. Все молчали, дисциплинированно и быстро смирившись с новым своим положением, тем более что всё произошедшее каждого в отдельности не касалось близко. Сосредоточенно глядя под ноги и изредка на миску, очень стараясь не выплеснуть содержимого, как будто от этого зависело многое, и никого не встретив по дороге, Вилли дошёл до своего барака и до ставшей уже своей койки. Поставил миску на край, взобрался на свой второй этаж, сел, поставил миску на колени, вытащил из кармана упрятанную туда ложку и стал есть. В миске оказалось гороховое пюре. Ложка зачерпнула большой кусок свиной тушёнки. Стало понятно, что искал американец в котле. Жевалось и глоталось плохо. Есть расхотелось. Он устроил миску в изголовье у края подушки и лёг на спину, вытянув ноги и свесив грязные ботинки на сторону. Закрыл глаза. Снова увидел искажённое злобой лицо верзилы штурмфюрера, его маленькие свинячьи глазки, узкое лезвие ножа. «Наверное, уже очухался, гад!». Американец меня понял и даже стал на мою сторону. А свои – все против. Почему так? Откуда такое безразличие к судьбе более слабого и беззащитного. Садистское равнодушие. Он чувствовал тогда, что все желали и ждали его смерти. Что стало с нами? Неужели это война так изменила добропорядочных немцев, для которых совесть и защита ближнего стали пустым звуком. Может быть, ему не дано понять этого потому, что не воевал, не хлебнул психологии войны? А Виктор, а Герман, наконец? Они воевали и неплохо. А лавочник-колбасник – тоже не воевал. Нет, не война сделала немцев равнодушными и жестокими к себе и к людям, не только война, скорее, не столько война. Вся наша жизнь. Вся её система и идеология. Он не помнил, к примеру, когда мог расслабиться на работе и даже дома с Эммой, не говоря уже про виллу Гевисмана. Он не доверял своим сослуживцам, а они ему, и это стало нормой. Так и жили. Приспособились лгать, потакать сильному и не жалеть слабого, чтобы выжить за его счёт. Вилли чувствовал, как какая-то мусорная верхоглядная философия мутила мозги и всячески отодвигала мысли о том, что теперь с ним будет. Подспудно подкорковым сознанием он всё ждал и ждал, постоянно как натянутая струна, что вот-вот за ним придут, и для него кончится не только война, а и сама жизнь. Но входили только немцы и поодиночке рассасывались по своим койкам, и кое-где уже раздавался сытый пердёж вперемежку с редкими тихими переговорами.
Вскоре пришёл и Герман. Рывком поднялся на свою койку, встал на четвереньки, склонившись над Вилли, и с шумным выдохом громко прошептал, округлив глаза и свесив прядь волос на лоб:
- Штурмфюреру каюк! Пошёл к праотцам! Его душа уже на пути в ад!
Вилли содрогнулся: «Этого ещё не хватало!»
- Что ты мелешь?! Кому каюк? Что ты тут расшипелся!
Герман быстро стащил сапоги, затолкал их под матрац в ногах, сел по-турецки, откинул волосы и, несколько отдышавшись, продолжал:
- Ты его нокаутировал, и, думаю, он падал уже выключенным. Шея была как тряпка, башка не затормозилась и треснулась о бордюр как камень в праще. Ты что? Не понял сразу?
Вот теперь по-настоящему стало страшно и одновременно свободно, ясно от прояснившейся обстановки и от невозможности что-нибудь сделать, как-нибудь изменить её для себя. Тупик. Остаётся ждать.
- Ты чего не ешь? – спросил Герман. – Ого, сколько он навалил тебе тушёнки!
- Отстань. Не хочу, - вяло ответил Вилли.
В дальнем углу громко заговорили, потом засмеялись. За окном громко чирикал воробей, безостановочно и с равными промежутками выкрикивая свои чирки и мешая сосредоточиться. Но на чём?
- Если ты не хочешь, то я съем, а? – услышал он тихий голос Германа.
«Неужели он не понимает, что случилось? Или ему тоже наплевать на меня?»
- Понимаешь, в последнее время не могу спокойно смотреть на что-нибудь недоеденное, - виновато объяснил сосед. – А тут у тебя тушёнка. А мне достались только запахи. И ведь видела чёрная морда, что я рядом был с тобой, мог бы и меня подкормить за компанию. Сам сожрёт потом. Видел, как он блестит от жира?
Герман достал свою ложку, решительно взял миску Вальтера и, не поднимая глаз, в мгновение ока уплёл её содержимое, да ещё и облизал миску. Посмотрел с сожалением на дно, вздохнул, сунул миску в ноги.
- Потом вымою. – Взглянул виновато на Вилли: - Извини, камрад. Как говорят русские: «голод – не тётушка!»
Потом вытянулся на спине, подложив под голову правую руку, поёрзал, устраиваясь поудобнее, успокоился.
- После того, как ты ушёл, я всё ждал, что мордоворот вот-вот встанет, очухается, а он всё лежит да лежит. В очереди тоже многие поглядывали, но никто не подходил. А были ж там его дружки! Боялись засветиться.
Помолчал, припоминая. Всё, что он говорил, доходило до слуха Вилли как-то поверхностно, не затрагивая. Даже подумалось: «Что он там болтает? Лучше бы молчал!» Главное было уже ясно. Всё остальное – мишура. Весь организм уже погрузился в тяжёлое ожидание неминуемой развязки и сопротивлялся любому отвлечению от этого состояния.
- Вскоре и янки заволновались. Стали кричать охрану. Пришёл капитан с двумя солдатами. О чём-то переговорили с раздатчиками. Особенно энергично что-то объяснял белый, даже руками махал, показывая как было дело. Немцы наши потихоньку-потихоньку отошли от них, даже не глядели, будто и не было никого тогда здесь. Что за сволочи здесь собрались?
Мельком взглянул на окаменевшее лицо Вальтера. Тихо сознался:
- Я тоже отошёл. – Потом досказал:
- Всё уяснив с раздатчиками, капитан на немецком языке стал вызывать среди нас врача. И, представь себе, такой нашёлся! А сам, сволочуга, и не подошёл к штурмфюреру, хотя и видел, что тот валяется дольше, чем ему полагается. Ладно. Пошли они к штурмфюреру, эскулап ощупал его, послушал ухом на открытой груди, потрогал веки. Я угадал по губам, как он сказал: «Капут».
По лицу Германа видно было, что он снова переживал случившееся и больше, чем Вилли.
- Вот тогда я сильно испугался за тебя, растерялся и не знал, что делать. И сейчас не знаю. Не знаю, как тебе выкрутиться. Хотел бы помочь, но как?
Не приходилось сомневаться, что он говорит искренне. «Всё же судьба опять не совсем отвернулась от меня и подарила мне неплохого товарища», - подумалось Вальтеру.
- Но ты прав, что проучил эту жирную свинью, - похвалил Герман, - хотя так и не скажешь теперь, потому что наука ему уже не нужна. Пусть будет урок его дружкам.
Герман повернулся к Вилли, говорил горячо, сбивчиво. Стало тепло от его горячности и участия, не так сжимало голову, возвращалось желание бороться за себя.
- Ты не переживай. Этого гада никто не любил здесь, - оправдывал друга Герман.
«А мне показалось – наоборот», - подумал Вилли в ответ.
- С несколькими такими же громилами он терроризировал здесь каждого, кто пытался, хотел жить по-своему, не по указке Шварценберга, кто думал, что отвоевал и может послать к чертям всех и всё, - объяснял новый друг нелюбовь к убитому. – Не тут-то было. Таких просто грабили и избивали где-нибудь в тёмном углу. И это продолжается, так что своевольных почти не осталось. Он был ближайшим подручным Шварценберга, и все об этом знают. Потому и шарахались от тебя сегодня, боясь, чтобы их не заподозрили в сочувствии к тебе, и очень желая, чтобы ты проучил мерзавца.
Вилли перебил:
- А что же такое Шварценберг? Он ведёт себя здесь как старший. Почему?
Герман задумался. Его тоже, видно, занимала эта проблема.
- Трудно сказать. Похоже, что у него есть какие-то рычаги власти. И самые главные из них – тесные контакты с американцами: неугодные ему, пытавшиеся оспаривать вводимые порядки вроде прежних, исчезали. На твоей койке раньше спал приличный человек, майор из артиллерии. Он крыл Шварценберга с его свитой как хотел. Ему надоела, говорил он, жизнь полузадавленной мухи в паутине гестапо и, попав сюда, он считал, что вырвался. Подумай только: человек в плену считает себя свободнее, чем на воле. А здесь Шварценберг всё с теми же порядками. Майор и озверел от такой безысходности. Стал метаться. Они схватывались с Шварценбергом всюду, где встречались, и заводилой всегда был артиллерист. Идеалы и идеи национального движения – вот камень преткновения между ними. Майор хотел, чтобы ему дали пожить без них, а Шварценберг как дух Геббельса, вдалбливает всем, что только национал-социалистское движение и теперь является основой благоденствия нации, всех немцев. В результате споров выжил, как видишь, Шварценберг, а майора однажды силой уволокли янки. Причём достаточно грубо. И всё, он больше не вернулся.
