— Не вы одни, — подобрел Гелий Захарович, пропустив мимо ушей колкость писодея. — А вы, собственно, кто?
— Ах, совсем забыл представить! — спохватился Огуревич. — Иннокентий Мечиславович — правнук нашего дорогого Яна Казимировича.
— Да, дедушка просил вам помочь. — Молодой человек, не сдержав вздоха, кивнул соавторам, как старым знакомым.
— А чем вы, собственно, можете нам помочь? — подозрительно спросил игровод. — Нам даже Скурятин не помог.
— Скурятин — чиновник. А я юрист.
— Юристы, как сказал Сен-Жон Перс, — это люди, которые с помощью закона попирают справедливость.
— Надо же! Никогда не слышал… Здорово! Ну, господа, не будем терять времени! У меня сегодня еще переговоры, а ночью я улетаю во Франкфурт… — Кеша мельком глянул на часы, с которыми его не пустили бы к Скурятину даже на порог.
— Надолго? — завистливо спросил Огуревич.
— Нет. Утром совет директоров, к вечеру вернусь. Итак, что мы имеем?
— Мы имеем? Хм… Пока Ибрагимбыков имеет нас! — скаламбурил Жарынин.
— Давайте, Дмитрий Антонович, не будем упражняться в остроумии! Если лично вам не удалось помочь Ипокренину, это еще не значит, что бой проигран! — сквитался Меделянский за платиновую дощечку для марсиан. — Я как председатель фонда «Сострадание» в некоторой мере отвечаю за судьбу ДВК и хочу знать реальное положение вещей. С чем мы идем в суд? Каковы наши шансы?
— А разве господин Огуревич вам не доложил? — удивился правнук.
— Конечно, доложил! — заволновался Аркадий Петрович. — В общих чертах доложил…
— Нет, господа, в общих чертах не годится, — покачал головой Кеша. — Чтобы правильно выстроить защиту, мы должны знать, сколько акций теперь у Ибрагимбыкова.
— Каких таких акций? — даже привстал от удивления Жарынин.
— Акций ЗАО МСУ «Кренино», — объяснил юрист.
— А если по-русски? — с некоторой угрозой спросил игровод.
— Закрытого акционерного общества «Медико-социальное учреждение „Кренино“».
— Та-ак, понятно… — Режиссер гневно прошелся по кабинету, с особой ненавистью почему-то глянув на портрет пучеглазой Блаватской. — И с каких это, интересно, пор?
— Да уж почти два года как акционировались… — вежливо доложил Кеша. — Я по просьбе дедушки помогал оформлять документы.
— Значит, мы теперь к ССС отношения не имеем?
— Почему же? У Жменя десять процентов акций, иначе он не дал бы согласие на акционирование.
— У Жменя лично или у Союза служителей сцены?
— Конечно лично! Странный вопрос! Так ведь, Аркадий Петрович? — спросил Кеша.
— Да… — пискнул директор.
— Оч-чень хорошо! — прогремел Жарынин. — Зачем вы это сделали?
— Мы решили, так будет легче доставать деньги и вести хозяйственную деятельность, — молвил Огуревич с вежливой скорбью человека, которому вот-вот набьют морду.
— Кто это — мы?
— Я, Гелий Захарович и Совет старейшин.
— Гелий Захарович, это правда?
— Увы, рынок беспощаден даже к старикам! — отозвался Меделянский, разглядывая шторы.
— В результате, — разъяснил молодой юрист, — тридцать процентов акций получили ветераны, передав их в доверительное управление Совету старейшин. Тридцать процентов — дирекция в лице господина Огуревича. И тридцать — фонд «Сострадание» в качестве оплаты за замену пришедшей в негодность сантехники и косметический ремонт здания. Десять процентов переданы Жменю.
— Теперь ясно! — грозно подытожил игровод. — То-то я смотрю: стоит мне у Регины или Вальки спросить про финансы, они только хихикают и щиплются.
— Я запретил им рассказывать. Это конфиденциальная информация, — вздохнул директор.
— Конфиденциальная? Значит, вы меня в темную использовали? Да если бы я знал… Мы уходим! — Режиссер рванулся к двери, увлекая за собой Кокотова, словно смерч — неосторожного путника.
— Погодите, стойте, Дмитрий Антонович, старики-то не виноваты! Надо спасать Ипокренино! — Лицо Кеши исказилось чувством мучительной ответственности — такое бывает у голливудского актера, когда он перекусывает наобум проволочку атомной бомбы, подложенной под родильный дом.
Игровод остановился у самой двери, испытующе посмотрел на вероломных соратников, скрипнул зубами, затем вернулся, сел в кресло и стал раскуривать погасшую трубку. Кокотов, предъявляя свою жизненную самостоятельность, потоптался у выхода и тоже остался.
— Ну, и как спасать будем? — спросил Жарынин, пыхнув дымом.
— Судиться! — объявил молодой Болтянский. — Иск я подал. Но хотелось бы знать, сколько акций скупил Ибрагимбыков?
— А разве это неизвестно? — удивился Дмитрий Антонович.
— Откуда? Может, вы и знаете, а я нет, — улыбнулся правнук. — Начнем с вас, Аркадий Петрович.
— Почему с меня?
— Вы брали в долг у Ибрагимбыкова. Сколько акций вы передали ему под обеспечение займа?
— В долг, у Ибрагимбыкова?! — взревел режиссер.
— Я не хочу, чтобы начинали с меня! — тихо крикнул директор и отвердел щеками.
— Ладно, начнем с вас, Гелий Захарович! У вас был пакет в 30 процентов. Надеюсь, они целы?
— Я не желаю, чтобы начинали с меня! — Создатель Змеюрика гордо откинул голову.
— Почему?
— Не желаю…
Соавторы переглянулись.
— Господа, господа! — с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. — Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.
— Почему с вас? — насторожился Жарынин.
— Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…
— Ян Казимирович, — кивнул игровод.
— Правильно! — продолжил правнук. — Но после того как уволили последнего охранника…
— Кризис… — пискнул в свое оправдание Огуревич.
— …Дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…
Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку — тоже с шифровым замком. Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:
— Прошу убедиться!
— Все верно! — подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. — Тридцать процентов ЗАО МСУ «Кренино».
— Кто еще хочет удостовериться? — спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку — в портфель.
— Мы вам верим, — сдобным голосом отозвался Огуревич.
— Тогда я повторяю вопрос, — ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. — Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!
— Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… — проблеял директор.
— Сколько? — рявкнул Жарынин.
— Двадцать.
— Отдали или осталось?
— Отдал, — тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.
— Так. Теперь вы, Гелий Захарович, — строгим учительским голосом спросил правнук.
— Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель — дорогой город. И потом, мое семейное положение… — На лицо Меделянского легла тень нежности.
— Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена — это иллюзия бессмертия в постели… — игриво заметил Жарынин.
— Попрошу без комментариев! — насупился отец Змеюрика. — А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокатам… — закончил он, теряя весь свой величественный вид.
— Сколько?
— Двадцать. Отдал.
— Плохо, — покачал головой Кеша. — Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!
— Пятьдесят… — всхлипнул Огуревич.
— Почему?
— Я звонил Жменю и спрашивал, целы ли акции…
— Что он ответил?
— Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из гроба и сходил в «Театр.doc», то пришел бы в ужас, заплакал, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…
— Я ничего не понял! — На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую газету. — Продал или нет?
— Вы, наверное, хороший юрист, — надменно откинулся в кресле Жарынин, — но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает гадость, обязательно вспоминает Станиславского…
