Сидя в преодолевающем трудный путь стареньком дребезжащем пикапе, зажатая между папой и мамой, Шарлотта не отрываясь смотрела на снег, выхватываемый из темноты лучами фар. В этом странном освещении снежный вихрь действительно представал чем-то диким и демоническим, пугающей стихией, способной преградить путь кому угодно. Шарлотта вдруг поймала себя на том, что мечтает об аварии: вдруг пикап занесет, сбросит с дороги, и он перевернется и улетит в темноту, покатится по крутому склону, а потом наконец взорвется и развалится на куски. Да, авария, а дальше nihil,[32] и ex nihilo[33] появляется Господь Бог и забирает ее с собой в ночную тьму.
Такого рода аварии со смертельным исходом уже случались на шоссе 21 – но… что будет тогда с мамой, папой, Бадди и Сэмом? Какие бы мрачные мысли ни одолевали Шарлотту, она еще не дошла до такого состояния, когда люди желают смерти не только себе, но и своим близким. Смерть четверых вовсе не желающих расставаться с жизнью людей – не слишком ли высокая цена за то, чтобы Шарлотта Симмонс смогла уйти в лучший мир, заставив при этом если не прослезиться, то, по крайней мере, вздрогнуть всяких там Беверли, Глорий, Мими… и некоторых… членов студенческих братств. Нет, нет, с папой и мамой ничего не должно случиться, ведь они любят ее, любят вне зависимости от того, учится она в Дьюпонте или нет, и они примут ее обратно в лоно семьи, даже если дочка признается им в своем падении. В общем, через некоторое время Шарлотта поймала себя на том, что придумывает такие хитрые и маловероятные варианты аварии, в которых оборвалась бы только ее жизнь, а остальные сидящие в машине остались бы живы и невредимы.
До рассвета оставалось всего несколько часов, а потом будет уже поздно. Да, Шарлотта Симмонс считала себя чуть ли не гениальной, а на то, чтобы решить простенькую задачку, мозгов не хватило. Спрашивается: сколько времени понадобится маме, чтобы уже не почувствовать, а убедиться в том, что с ее дочерью произошло страшное несчастье – что ее хорошая девочка фактически совершила моральное самоубийство? Что скажешь, мама? Сколько времени уйдет у тебя на это? Двадцать минут? Тридцать? Неужели целый час? А ведь кроме мамы есть еще мисс Пеннингтон. Что ей-то сказать? Наврать, что все замечательно? Что она никогда еще не жила такой бурной, такой интеллектуально и духовно насыщенной жизнью? Что ж, если бы она была уверена в своем умении врать, плести небылицы и делать хорошую мину при плохой игре – такую ложь можно было бы назвать ложью во спасение. Веселая и счастливая Шарлотта Симмонс была бы своего рода оправданием сорока лет, проведенных ее учительницей в средней школе этих Афин Голубых гор, носящих название Спарта. Что ж, если бы это удалось… и что тогда? Эта ложь стала бы лишь трех-, четырехнедельной отсрочкой. А по окончании этого срока маме и папе придет официальное письмо с оценками, полученными их дочерью за первый семестр. Мама и папа, ничего не понимающие в университетской системе обучения, непременно побегут к мисс Пеннингтон, чтобы похвастаться ей и удостовериться, что их ненаглядная дочь – по-прежнему круглая отличница. Да, они понятия не имеют о том, что такое стипендия Роудса, cenacle – круг избранных, матрицы идей, а уж тем более «Мутанты Миллениума». Им даже сложно представить, насколько высоким должен быть средний балл, полученный за каждый семестр, чтобы можно было вести речь о поступлении в аспирантуру пусть не в Дьюпонте, но хотя бы в каком-нибудь достойном университете страны. А вот мисс Пеннингтон в таких вещах разбирается.
Папе удалось удержать пикап на дороге и не слететь в пропасть. Но и это еще не все, на то, чтобы добраться до дома, он потратил куда меньше времени, чем надеялась придавленная грузом собственной вины дочь. Шарлотта и оглянуться не успела, а они уже въехали в Спарту и остановились перед одним из трех светофоров: на перекрестке шоссе 21 и шоссе 18. Подвешенный на тросах посреди перекрестка светофор качался на ветру, и казалось, он вот-вот сорвется и унесется вместе со снежным зарядом куда-то вдаль. Ощущение было такое, будто снег вознамерился задушить маленький городок в своих объятиях. Прохожих в такую погоду, естественно, не было, главная улица совершенно пуста – ни одного человека. Вот здание городского суда – старинный дом из красного кирпича с непривычно темными, словно провалившимися глазницами окон и непривычно пустой площадкой перед входом. Хоть кино снимай про начало девятнадцатого века – ничего не изменилось. Разве что пришлось бы убрать более современную стелу из полированного гранита, установленную на главной улице напротив мэрии. Пала нажал на педаль газа, и машина поехала дальше… мимо того самого перекрестка, где Шарлотта когда-то давно нарушила правила, шагнув вслед за Реджиной на красный свет. Тогда у нее тоже не хватило мужества и силы воли противостоять искушению…
– Узнаешь? – спросила мама, тыкая пальцем в правое стекло.
Сквозь темноту и пелену снега почти ничего не было видно, и Шарлотта даже не сразу сообразила, к чему именно мама хочет привлечь ее внимание. Ах, да, действительно: в двухстах футах от дороги, на склоне холма, появился силуэт средней школы, выглядевший так же странно и призрачно, как и здание суда. Шарлотта перегнулась через мамины колени и стала всматриваться в заснеженную темноту. Сначала она не почувствовала ничего. Вот то, вот это… Вон пристройка со спортзалом, где когда-то давно, в другой жизни одна молодая женщина зачитывала прощальную речь от имени всех выпускников. Нет, ничего – просто здание, темное, пустынное, заброшенное среди метели. Вот только… откуда они взялись, эти слезы? Шарлотта даже не столько поняла, что плачет, сколько почувствовала, как две горячие капли нарисовали влажные синусоиды на ее щеках. Слава Богу, в кармане есть носовой платок. Шарлотта сделала вид, что прокашливается и сморкается, а заодно украдкой вытерла слезы. Отец, сам того не зная, пришел ей на выручку. Мама отвлеклась от Шарлотты, когда он громко сказал:
– Эй, вы только посмотрите на мотель. Приезжих совсем почти нет – всего три машины.
Они уже проехали насквозь весь город. Мутные тусклые фары старенького пикапа были единственным источником света на пустынной дороге. Они выхватывали из темноты узкий сектор пространства, в котором не видно было практически ничего, кроме снежных вихрей и стены леса, уходившей куда-то вдаль по обеим сторонам дороги.
– Ну что, девочка, – ласково произнесла, почти пропела мама, – где мы теперь?
Шарлотта сделала вид, что очнулась.
– Не забыла еще? – продолжала ворковать мама. – Как-никак тебя четыре месяца не было!
Шарлотте не без труда удалось заставить себя буркнуть в ответ:
– Ой, мама, как хорошо опять быть дома.
Поняв, что на большее ее не хватит, она прижалась лицом к маминому плечу в грубой рабочей куртке, надеясь, что мама примет это за проявление любви, за радость по случаю возвращения, и не заметит текущих в два ручья по щекам дочери слез.
Шарлотте все же удалось взять себя в руки. По крайней мере, она держалась до тех пор, пока не вошла вместе со всеми в дом и папа не щелкнул выключателем… Вот оно, все как прежде: раскладной столик для пикников, только что покрытый свежеотглаженной полотняной скатертью, а в центре стола плетеная корзиночка с зимним букетом – сосновые веточки со свежими побегами и шишками и гроздья рябины. Рядом со столом – совсем новые, изящные и почти невесомые стулья из гнутого дерева. Они появились в доме за время ее отсутствия. В углу, как всегда, новогодняя елка, а на уровне глаз на стенах висит с полдюжины рождественских венков. Это тоже что-то новенькое. Пол натерт мастикой до блеска. Каждый квадратный дюйм комнаты просто сверкает чистотой. Это все мама сделала… для нее. Папа тотчас же загремел заслонкой и колосниками пузатой печки. Шарлотта глубоко вдохнула, и ей в ноздри ударил такой знакомый и, оказывается, едва не забытый запах. Да, воздух в комнате, которую много лет отапливали углем, ни с чем не спутаешь. От неожиданности и нахлынувших чувств Шарлотта чуть не задохнулась.
Неожиданно раздались взрыв хохота и какая-то дурацкая, ужасно неприятная музыка кто-то из младших братьев включил телевизор. На экране появился одетый во все черное мужчина, совершенно лысый, с головой в форме остроконечной пули и в огромных черных наушниках. Это чудище от души веселилось и хохотало во весь голос. Впечатление было такое, будто ему только что рассказали самый смешной в мире анекдот. При этом человек с боеголовкой вместо головы с явным удовольствием давил на клавиши какой-то хреновины, напоминавшей даже не музыкальный синтезатор, а просто гигантскую компьютерную клавиатуру. Вот эта-то клавиатура и издавала омерзительные звуки, так веселившие клоуна в черном. Что ж, Бадди и Сэм действовали в соответствии со своими представлениями о том, что важно в этой жизни: на первом месте по значимости у них был телевизор.
