Неожиданно раздались взрыв хохота и какая-то дурацкая, ужасно неприятная музыка кто-то из младших братьев включил телевизор. На экране появился одетый во все черное мужчина, совершенно лысый, с головой в форме остроконечной пули и в огромных черных наушниках. Это чудище от души веселилось и хохотало во весь голос. Впечатление было такое, будто ему только что рассказали самый смешной в мире анекдот. При этом человек с боеголовкой вместо головы с явным удовольствием давил на клавиши какой-то хреновины, напоминавшей даже не музыкальный синтезатор, а просто гигантскую компьютерную клавиатуру. Вот эта-то клавиатура и издавала омерзительные звуки, так веселившие клоуна в черном. Что ж, Бадди и Сэм действовали в соответствии со своими представлениями о том, что важно в этой жизни: на первом месте по значимости у них был телевизор.
Оторвавшись от печи, папа строго обратился к сыновьям:
– Эй, давайте-ка выключайте! Вы на часы-то смотрели? Уже больше двенадцати! Какой телевизор – давно спать пора. Если кому не спится – может спеть себе колыбельную.
Колыбельная… Больше Шарлотта была не в силах сдерживаться. Она заплакала и боялась теперь только одного – как бы не разреветься во весь голос. Мама обняла ее:
– Девочка, что с тобой, дорогая?
Слава Богу, папа и Бадди с Сэмом были слишком увлечены дискуссией о чересчур суровой судьбе, уготованной телевизору. Шарлотте удалось справиться с рыданиями, но она прекрасно понимала, что красные опухшие глаза не спрячешь.
– Да ничего, мама. Просто я так устала Так долго ехала на автобусе… да еще всю последнюю неделю почти не спала, допоздна заниматься приходилось…
Телевизор наконец был выключен. Мама все еще стояла, обняв свою любимую девочку. Шарлотте было ужасно стыдно смотреть в глаза отцу и братишкам: скрыть следы слез невозможно, а придумывать что-нибудь в свое оправдание у нее не было сил.
– Она просто очень устала, – сообщила мама «О-о-очень у-у-уста-а-ала?» Чтобы не расплакаться снова, Шарлотта стала отмечать про себя смешные особенности маминого сельского произношения – все то, от чего она сама так старательно избавлялась теперь в своей речи.
Оставшись одна в своей прежней комнате, в этом узком – пять футов в ширину – пенальчике, Шарлотта легла на кровать и поняла, что заснуть не сможет. Впрочем, как раз это ее уже и не удивило. Мозг ее, работавший, как разогнавшаяся машина, не мог по команде мгновенно замедлить ход и остановиться. Шарлотта продолжала прокручивать в голове события минувшего дня, всю поездку домой, но не так, как это делает человек спокойный, способный рассуждать здраво. Эти события разворачивались перед ней не последовательно, не вытекая одно из другого, а вперемешку, чередуясь то с детскими воспоминаниями, то с кошмарами четырех последних месяцев жизни… В общем, подсознательно она заставляла свой разум метаться от одной картины прошлого к другой, чтобы занять себя хоть чем-то: лишь бы не думать о том, чему неминуемо суждено было случиться самое позднее на следующее утро. Что тогда? Что делать, как жить, когда мама поймет, что ее дочь – уже не чистая, невинная девочка, а грешница, осквернившая себя и честь семьи? Как посмотреть в глаза мисс Пеннингтон, когда та узнает, что плод ее педагогических трудов, девочка, чья славная судьба должна была стать венцом ее учительской карьеры, Шарлотта Симмонс, которой, как считала учительница суждено было прожить яркую, а главное, чистую и достойную жизнь, – когда мисс Пеннингтон узнает, что она сама, по собственному выбору, отказалась от блестящего будущего и за какие-то четыре месяца превратилась в обесчещенную, забывшую, что такое стыд, девицу, завязавшую даже не роман, а грязные шашни с наглым красавчиком из студенческого клуба? Студенческие клубы, братства, ассоциации – как ни назови, а все нормальные люди считают их членов самой аморальной, инфантильной, жестокой, бесчувственной, безответственной и злостно неразумной частью американской молодежи.
А может быть, собраться с силами и рассказать обо всем сразу… всем и обо всем… прямо с утра Не тянуть время и признаться во всех грехах разом. Вот только – что это изменит? Существуют такие дела и поступки, про которые нельзя сказать: «Что было, то было, дело прошлое». В общем, убив кучу времени на все эти размышления, Шарлотта ни на шаг не приблизилась к пониманию того, как жить дальше, по сравнению с тем моментом, когда вышла из автобуса в Гэлаксе и увидела родителей и братьев.
Ветер за стенами дома завывал все сильнее. Это хорошо. «Господи, сделай так, чтобы этот буран продолжался долго-долго, чтобы было темно, холодно и страшно. Если же утро все-таки наступит, пусть оно будет мрачным, унылым и серым. Пусть снег завалит весь город по самые крыши, пусть парализует жизнь во всей округе, да нет, во всем мире».
Так она и лежала, прислушиваясь к ветру и пытаясь отвлечься от стука собственного сердца, которое билось слишком громко и слишком часто. Время от времени Шарлотта начинала молиться – молиться о том, чтобы ветер и нескончаемый снегопад прогнали бессонницу и помогли ей заснуть. Да сколько же это будет продолжаться? Неужели она больше вообще не сможет спать? Даже здесь, в своей старой, еще детской кровати, в родном доме, в тихой гавани… Она вдруг вспомнила, как папа, бывало, подходил к кровати, опускался на колени и, наклонившись над Шарлоттой, начинал даже не петь, а напевать речитативом: «Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя…» Вообще-то согласно разработанной папой теории, это заклинание нужно было произнести трижды, но она не припоминала случая, когда выслушала бы ее все три раза Обычно малышка погружалась в сон, едва он заходил на второй круг «Спи, моя хорошая, спи, моя родная…»
Шарлотта решила попробовать спеть колыбельную сама себе. Тихо-тихо, едва слышно она стала шептать: «Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя… Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная, спи, моя любимая, спи, доченька моя… Баю-баюшки-баю, спи, моя хорошая, спи, моя родная…»
Не сработало. Даже папина колыбельная оказалась бессильна Она вылезла из-под одеяла и встала с кровати. В комнате было прохладно, но это сейчас беспокоило ее меньше всего. Опустившись на колени у кровати и сложив руки ладонями друг к другу перед собой так, чтобы кончики пальцев касались подбородка, Шарлотта закрыла глаза и стала все так же шепотом повторять уже почти забытые слова старой молитвы:
В сей час ночной
Молю: «Господь,
Ты душу грешную храни».
А не проснусь —
Молю: «Господь,
Ты душу грешную прими».
Господи, благослови
Маму, папу, Бадди, Сэма и скажи им, чтоб…
Она запнулась и замолчала. Нет-нет, нужно обязательно вспомнить всю молитву – слово в слово. Да, вот:
И нам ниспошли благодать Твою, Боже,
Чтоб нынче лукавый наш сон не тревожил.[34]
Шарлотта лежала с закрытыми глазами и никак не могла заснуть. Она услышала даже, что буря начала стихать. Это случилось уже ближе к утру, часа в три или в четыре. Девушке показалось, что она так и не уснула до рассвета, но оставшийся в памяти сон свидетельствовал, что она все-таки на какое-то время забылась. В этом сне она оказалась в Городе Бога – и там ей было неприятно. Впрочем, это было лишь общее впечатление от сна Никаких деталей Шарлотте вспомнить не удалось.
Яркий солнечный свет пробивался в комнату через неплотно прилегающие к окну ставни. А ведь сколько она молилась, сколько просила, чтобы утро было как можно более сумрачным и пасмурным… И вот – только ставни, как последняя линия обороны, отделяют ее от радостного, залитого солнцем мира. Снаружи доносились детские голоса и хруст снега. Шарлотта встала с кровати и приоткрыла ставни. Солнечный свет, отраженный от сверкающего снежного покрывала, на миг ослепил ее. Снег лежал повсюду, даже в лесу. Во дворе были Бадди с Сэмом, Майк Кризи из дома ниже по дороге, и еще Эли Маук – все как на подбор в толстых стеганых пуховиках: ни дать ни взять четыре гранаты-лимонки, решившие поиграть в «царя горы», воспользовавшись для этого накрытой брезентом кучей каких-то мешков.
Будь ее воля – Шарлотта вообще не стала бы подниматься с постели; но солнце уже так высоко, а значит, час далеко не ранний. Представив, как мама приходит к ней в комнату и «выковыривает» дочку из постели, Шарлотта вздрогнула от страха: встречи с матерью один на один она боялась гораздо больше, чем всего готового обрушиться на нее большого мира. Пришлось сделать над собой усилие и одеться – одеться в те самые джинсы-бананы и свитер-кардиган, которые девушка привезла с собой в Дьюпонт и за все время надела всего один раз. Приехать домой в новых «дизелях», на которые она потратила четверть всех денег, выделенных на семестр, Шарлотта не решилась. Все, буквально все, что было связано с ее новой жизнью, представляло собой свидетельство… неопровержимую улику ее… ее деградации. Мозг Шарлотты вновь заработал на бешеных оборотах. Ее голова словно раскалывалась изнутри, наливаясь жаром, как раскаленные угли в печной топке.
