Его жена расположилась напротив меня, ее живот поднимался и опускался, длинные ноги были скрещены; затягиваясь тонкой сигаретой, она изучала меня. Когда я начал описывать, как родственники разбивают прогоревший череп для того, чтобы душа смогла освободиться, ее лицо передернулось от испуга.
— Это просто ужасно! Зачем вы смотрели?
Но Лазар понял меня.
— Звучит впечатляюще! Мне хотелось бы, чтобы и мы могли это увидеть, — сказал он, как если бы он и впрямь сожалел, что следующим утром мы должны были уехать в Гаю.
— Завтра?
— Мы должны были задержаться в Нью-Дели и дождаться прямого рейса. И это то, что нам еще предстоит сделать, — сказала его жена. — А что скажете вы? — спросила она меня так, как если бы я произнес что-то неприемлемое для нее. При этом она взяла тлеющий окурок и швырнула его через балюстраду. Вскочив, Лазар попытался пристыдить ее:
— Дори, ты с ума сошла! Там внизу полно людей. Нам не хватало только устроить здесь пожар. Ты хочешь, чтобы кто-нибудь сгорел?
— Люди не горят так уж быстро. — Она рассмеялась, но взглянув на мое мрачное лицо, вежливо добавила: — Я вижу, вы чем-то разочарованы?
— Немного, — сказал я.
Ее очки сверкнули в темноте.
— Немного, — повторил я. — Но пусть вас это не тревожит. Я понял, что вы хотели сказать.
— Поняли?
— Так мне, по крайней мере, показалось, — запинаясь произнес я. — Мне кажется… мне кажется, вам стоило бы самой спуститься к реке… потому что с балкона вы не можете чувствовать того, что почувствуете там, у реки… почувствовать суть вещей.
— Что вы имеете в виду, когда говорите «суть вещей»? — Она выпрямилась, и в этом движении я уловил странную ярость. — Сгорающие тела?
— Нет, — ответил я ей. — Нет. Но есть во всем этом здесь какая-то странная энергия… нет, какая-то сила. Что-то очень древнее. Я затрудняюсь сказать более определенно. Что-то очень древнее — я имею в виду не исторические развалины, как в Израиле… Это не история… это реальность. Если вы спуститесь вниз, вы поймете, вы почувствуете, что здесь происходит… эти ритуальные очищения, эти кремации… это происходит так вот уже тысячи и тысячи лет… и, кажется, это происходило и будет происходить всегда…
Теперь уже другая улыбка была на лице жены Лазара. Не просто какая-то безличная, автоматическая улыбка, нет… в этой была некая задумчивость, как если бы ее вдруг удивило нечто. Но удивило не то, что я сказал, а я сам. Здесь я почувствовал, что совершаю ошибку, высказывая вслух свои чувства к ним, что дает им в свою очередь (а особенно ей) некое разрешение вмешиваться в мою частную жизнь, — как в том случае, когда она решала, следует ли мне оставаться на ночь в одной с ними комнате, — нечто, чего мои собственные родители никогда бы не сделали. И, чтобы остановить ее, я решил не давать ей еще раз возможности допрашивать меня, а наоборот… и я стал расспрашивать ее… расспрашивать об их заболевшей дочери, о которой до этой минуты никто почему-то ни разу не вспомнил, как если бы между нами существовала молчаливая договоренность не упоминать о ней. Страдала ли она в прошлом от каких-либо серьезных заболеваний? Была ли она когда-нибудь госпитализирована?
Когда подошло время отхода ко сну, мы поставили между кроватями ширму, и я в своей пижаме улегся на раскладушке, такой узкой, что годилась лишь для того, чтобы какой-нибудь тощий индус, решивший уморить себя голодом, забылся на ней последним сном. С другой половины комнаты донесся какой-то шум, затем я услышал, как они двигают кровать, и наконец они выключили и без того слабый свет, после чего она внезапно произнесла «Доброй ночи!», а ее муж сказал: «Ш-ш-ш, тихо! Он уже уснул». Но я подал свою реплику слабым голосом: «Доброй ночи», испугавшись внезапно того, что им может прийти в голову заняться любовью в середине ночи. Вечером, на балконе они выглядели очень возбужденными, и можно было понять, что они до сих пор любят друг друга. «Но как бы то ни было, — думал я, — они не должны заниматься этим при мне». И я начал шумно ворочаться в темноте на моем узком ложе, пока мягкое и ритмичное посапывание не донеслось с той стороны ширмы, давая мне знать, что она спит — ее легкий храп запомнился мне еще по совместному путешествию в поезде. Я ждал, что он остановит ее, но он внезапно поднялся и налил себе стакан воды, после чего вышел на балкон. Я заснул еще до того, как он вернулся обратно, но проспал едва ли не пару часов, поскольку незадолго до рассвета небольшой оркестр грянул во все свои флейты и барабаны прямо перед входом в гостиницу. Один из музыкантов напоследок разразился арией… словом, когда этот шумовой балаган удалился, я мог быть уверен, что Лазары, как и я, давно уже лишены благодати сна. Внезапно я услышал, как миссис Лазар проворковала пришептывающим голосом:
— Ты меня любишь?
Обращен вопрос, само собой разумеется, был к ее мужу. Он и ответил на этот вопрос с удивившим меня равнодушием:
— Нет. — Но миссис Лазар, похоже, этот ответ не обескуражил. Тем же мягким, переливающимся, неизвестным мне доселе голосом она продолжала:
— Но ты обязан…
— Обязан? Почему? — Теперь уже в его тоне явно проступало подчеркнутое удивление.
— Потому.
— И все же?
— Потому, что я очень мила.
— И при этом ужасно упряма, — сурово сказал мистер Лазар.
— Я совсем, ни капельки, не ужасна, — игриво возразила миссис Лазар. Но ее муж был непреклонен.
— Ты не только ужасно упряма. Ты неисправима. Ты засунула нас всех в эту чертову комнату, и несчастный парень вынужден спать здесь, вместе с нами, как последняя собака.
— Почему «как собака»? — В этот момент она была захвачена врасплох, но не потеряла самоуверенности. — Какие у тебя основания для того, чтобы говорить подобное? Ты что, не видишь, что он абсолютно счастлив и рад, что находится с нами, несмотря на то, что принадлежит к людям, старающимся не показывать свои чувства?
— Ш-ш-ш. — Внезапно Лазар занервничал. — Он может услышать нас.
— Ерунда, — сказала она. — Когда эти юнцы засыпают, их пушкой не разбудишь. Обними меня, быстрее. И давай спать… я боюсь даже думать о том, что ждет нас завтра.
Похоже, они начали целоваться — так мне, по крайней мере, показалось, и я тут же заворочался в постели, надеясь остановить их. Они услышали меня, потому что шуршание тут же прекратилось, но снова погрузиться в сон я больше не смог. И спустя какое-то время, я встал и пошел, ступая босыми ногами и стараясь не смотреть в сторону двух кроватей, которые несомненно стояли ближе друг к другу, чем с вечера, омываемые светом огромной луны, медленно поднимавшейся над далеким берегом Ганга.
* * *
Поутру они безжалостно разбудили меня и заставили позавтракать тем, что уже было приготовлено на балконном столике. Их багаж уже был собран, и они собирались спуститься к реке с первыми лучами солнца, чтобы посмотреть, как пилигримы будут совершать первое погружение в воды реки. Вскоре двое пожилых индусов пришли за нашим багажом, погрузили его внизу на ручную тележку и повели нас к железнодорожной станции сквозь поток пилигримов, только что прибывших ночным поездом и спешивших к реке. Опять меня посетило чувство, что я нахожусь в очень старинном месте, которое находится именно здесь, в этой грязной человеческой толпе, среди строптивых коров, бредущих посреди аллей; в том самом месте, где этот мир и был изначально создан или, по крайне мере, откуда он начал расширяться после Большого взрыва. Когда мы добрались до сумасшедшей толчеи станции, я, словно по волшебству, увидел вдруг на некотором расстоянии вчерашнего миниатюрного носильщика с огромным сундуком на спине, ведущего двух пожилых туристок в больших соломенных шляпах — возможно, им предстояло занять ту комнату, которую мы только что освободили. Я не мог сдержаться и поспешил к нему, чтобы попрощаться; к моему изумлению мадам Лазар последовала за мной. Крохотный носильщик был, видимо, тронут этим жестом с нашей стороны; во всяком случае, он спустил сундук со своей спины прямо в середину навозной кучи и, сложив вместе ладони в индийском приветствии, на своем убогом английском произнес: «Возвращайтесь в Варанаси еще раз. Вы ничего еще не видели».
В поезде, двигавшемся на восток, нам пришлось делить купе с двумя братьями в белых костюмах, возвращавшимися домой, в Калькутту, после того как они кремировали тело своего отца. В десять утра, после того как поезд отошел от станции, они протянули мне и Лазару свои визитные карточки, а когда мы узнали, что один из братьев был доктором, Лазар тут же рассказал им о цели нашего путешествия и спросил, знают ли они что-нибудь о госпитале в Гае. Преисполнившись любопытства и интереса, они осыпали нас советами и идеями. Госпиталя в Гае они никогда не видели, но что они знали точно, что это маленькая больница, испытывающая по причине бедности нехватку лекарств и медикаментов настолько, что вынуждены посылать образцы проб на анализ в частные лаборатории Калькутты, — это доктор знал от своего компаньона совершенно точно. Они посоветовали забрать из больницы нашу Эйнат как можно скорее и перевести ее в больницу Калькутты, где уровень обслуживания был неизмеримо выше. В связи с этим Лазар сообщил им, что я также являюсь врачом, что мы везем с собой все необходимые медикаменты и лекарства, что у нас нет ни малейшего желания выбирать между больницами в Индии… единственной нашей задачей, продолжал Лазар, является поскорее добраться до заболевшей девушки и забрать ее домой, в Израиль. Эта мысль была им вполне понятна, и они пожелали нам удачи. Единственное, о чем они попросили, это показать им наше снаряжение. Лазару, похоже, тоже хотелось посмотреть, чем мы располагаем для спасения его дочери, а потому я раскрыл свой рюкзак и продемонстрировал его содержимое, объясняя, что означает каждый экспонат. Индийцы слушали внимательно, как если бы я читал им лекцию. Лазар же брал в руки очередной предмет и тщательно исследовал его, всякий раз расспрашивая меня о его назначении и о том, в каких случаях его применяют; выглядело это так, словно он полагал, будто после этих расспросов он глубже познает тонкости работы в его больнице, а поняв, сможет лучше контролировать ход дел. Его жена сидела с отсутствующим, рассеянным видом, утратив свои обычные живость и веселье, как если бы приближающаяся встреча с дочерью наполняла ее страхом. Я измерил давление у Лазара — по его просьбе; оно было высоким — сто семьдесят на сто десять, — но я не хотел пугать его прежде, чем он увидит свою дочь, а потому назвал ему более низкие показатели. Затем индийский доктор попросил мой сфигмоманометр и измерил давление у своего брата и себя самого, но результатов этих измерений не сообщил мне — может быть, потому, что я сам не спросил.
