В поезде, двигавшемся на восток, нам пришлось делить купе с двумя братьями в белых костюмах, возвращавшимися домой, в Калькутту, после того как они кремировали тело своего отца. В десять утра, после того как поезд отошел от станции, они протянули мне и Лазару свои визитные карточки, а когда мы узнали, что один из братьев был доктором, Лазар тут же рассказал им о цели нашего путешествия и спросил, знают ли они что-нибудь о госпитале в Гае. Преисполнившись любопытства и интереса, они осыпали нас советами и идеями. Госпиталя в Гае они никогда не видели, но что они знали точно, что это маленькая больница, испытывающая по причине бедности нехватку лекарств и медикаментов настолько, что вынуждены посылать образцы проб на анализ в частные лаборатории Калькутты, — это доктор знал от своего компаньона совершенно точно. Они посоветовали забрать из больницы нашу Эйнат как можно скорее и перевести ее в больницу Калькутты, где уровень обслуживания был неизмеримо выше. В связи с этим Лазар сообщил им, что я также являюсь врачом, что мы везем с собой все необходимые медикаменты и лекарства, что у нас нет ни малейшего желания выбирать между больницами в Индии… единственной нашей задачей, продолжал Лазар, является поскорее добраться до заболевшей девушки и забрать ее домой, в Израиль. Эта мысль была им вполне понятна, и они пожелали нам удачи. Единственное, о чем они попросили, это показать им наше снаряжение. Лазару, похоже, тоже хотелось посмотреть, чем мы располагаем для спасения его дочери, а потому я раскрыл свой рюкзак и продемонстрировал его содержимое, объясняя, что означает каждый экспонат. Индийцы слушали внимательно, как если бы я читал им лекцию. Лазар же брал в руки очередной предмет и тщательно исследовал его, всякий раз расспрашивая меня о его назначении и о том, в каких случаях его применяют; выглядело это так, словно он полагал, будто после этих расспросов он глубже познает тонкости работы в его больнице, а поняв, сможет лучше контролировать ход дел. Его жена сидела с отсутствующим, рассеянным видом, утратив свои обычные живость и веселье, как если бы приближающаяся встреча с дочерью наполняла ее страхом. Я измерил давление у Лазара — по его просьбе; оно было высоким — сто семьдесят на сто десять, — но я не хотел пугать его прежде, чем он увидит свою дочь, а потому назвал ему более низкие показатели. Затем индийский доктор попросил мой сфигмоманометр и измерил давление у своего брата и себя самого, но результатов этих измерений не сообщил мне — может быть, потому, что я сам не спросил.
Когда мы покинули рано утром на станции Гая наш поезд, распрощавшись с двумя индийцами, снова вручившими нам свои визитные карточки, еще раз напомнив, что мы всегда сможем найти их в Калькутте, мы почувствовали, что заключительная часть нашего путешествия прошла достаточно комфортабельно, и поздравили сами себя с той легкостью, с которой мы достигли точки, казавшейся нам такой далекой, когда мы рассматривали ее на карте, лежавшей на столике в гостиной Лазаров.
— Итак, это и есть Гая. Что за дыра… — пробормотал Лазар, пока мы, стоя возле станции, созерцали странную, абсолютно не свойственную Индии, пустоту вокруг нас.
Все, что мы могли увидеть, это невысокие желтые холмы и землю, покрытую сухой и твердой коркой. Еще не проснувшийся носильщик, появившийся перед нами, нехотя приблизился к нам, но когда он услышал, куда мы хотим попасть, он вернулся обратно и передал нас в более энергичные руки своего приятеля, который и доставил нас к больнице, оказавшейся просто трехэтажной небольшой постройкой, обмазанной бледно-коричневой глиной.
— Вы идите вовнутрь, а я подожду вас снаружи около багажа, — сказал я Лазару. — И не говорите им, что вы привезли с собою врача, иначе вы заставите весь персонал нервничать.
Лазар бросил на меня проницательный взгляд и сказал:
— Вы правы. Совершенно правы. Очень правильная мысль.
А я, увидев лицо его жены, бледное, усталое и злое, безо всякого макияжа, в темных очках, скрывавших ее неулыбчивые глаза, я сказал:
— Не пугайтесь, если она пожелтела и даже позеленела. Это гепатит, и цвет не говорит о степени опасности.
Они благодарно кивнули и вошли внутрь. Я опустился на землю возле разрушенного фонтана, вытянулся возле одного из чемоданов и приготовился к долгому ожиданию. «Ладно, — подумал я, — в конце концов можно считать, что я просто дежурю. Жаль только, что некому отметить время моего дежурства».
Спустя пятнадцать минут они вышли из больницы в состоянии крайнего возбуждения. Оказалось, что дочери их здесь нет, потому что неделей раньше она была переведена в Бодхгаю, в десяти милях от Гаи, ибо не было больше причин держать ее в тамошней больнице, поскольку состояние ее улучшилось, а может быть, потому, что здесь, в Гае, местные врачи исчерпали свои возможности.
Охваченные паникой, Лазары наняли авторикшу, и мы поспешили в Бодхгаю по проселочной дороге, змеившейся среди зеленеющих полей. Легкий ветерок обвевал наши лица все это время; а над безмолвным горизонтом, огромное индийское солнце цвета желтка все стояло и стояло, упрямо отказываясь заходить.
Примерно через полчаса мы добрались до Бодхгаи, которая оказалась уютным прибежищем для верующих, в Бодхгаю, полную зелени, с пыльной дорогой, ведущей от одного буддистского монастыря к другому. Похоже, что мы были единственными европейцами здесь. Ни туристов, ни пилигримов мы не заметили. Безо всякого труда мы нашли и нужный нам монастырь; вход в него был образован зелеными растениями, обвивавшими большую дверь. Несколько таиландских монахов поджидали нас, поскольку телеграмма, посланная в больницу из Израиля, гарантировала им, что их пациентка — вовсе не аноним и что кто-нибудь обязательно и в самом скором времени явится за ней. Я снова остановился во дворе и заявил, что останусь снаружи с багажом все то время, которое Лазары проведут внутри, но жена Лазара настояла на том, чтобы на этот раз я пошел вместе с ними, поскольку она не может встретиться со своей больной дочерью без врача, который был бы рядом. А потому мы вошли со всем своим багажом, ибо Лазар отказывался расстаться с ним даже в буддистском монастыре, и нас повели бесчисленными коридорами, украшенными статуэтками богов, в сумрачный зал ожидания, заваленный огромными рюкзаками и свернутыми спальными мешками. Две молодые японки, сидевшие возле газовой плиты и пившие чай, поднялись на ноги, стоило нам войти в комнату, и отошли в угол, где и остались, вежливо и почтительно склонив головы. Больная — коротко остриженная блондинка, изнуренная болезнью, лежала, свернувшись, в позе зародыша на спальном мешке, укрытая серой простыней; над ней свисала противомоскитная сетка. Ее кожа была сухой и зеленой, подобно листве; на правой ноге видна была грязная повязка.
Ее родители подошли и опустились рядом с ней на колени; переговариваясь тихими голосами, они касались ее рук, щек, пытались шутить, стараясь при этом не целовать ее. Жена Лазара пробовала вновь пустить в дело свою ослепительную улыбку — обычно это получалось у нее автоматически, но в данных обстоятельствах ее приветственная улыбка выглядела, как непонятная гримаса. Девушка лежала не двигаясь и не произнося ни слова, и в какой-то момент казалась рассерженной на родителей то ли за то, что они появились здесь слишком поздно, то ли за то, что они вообще появились. Я перехватил умоляющие взгляды Лазара и его жены, молча повернувшихся в мою сторону, взгляды, приглашавшие меня, врача, подойти к ним. Что я и сделал — подошел и наклонился над больной. Ее отец представил меня по полной форме, и девушка, повернула ко мне свое бледное зеленое лицо, которое, как я сразу отметил, было чистым и очень симпатичным. Несмотря на то, что я был для нее абсолютно незнакомым человеком, она постаралась улыбнуться мне, чего не дождались от нее родители. И зеленые всполохи в ее глазах напомнили мне другие глаза. Но не глаза ее отца или матери, а ее бабушки, той дамы, которая не так уж давно сидела в гостиной Лазаров, ожидая, по их словам, пока появлюсь я.
Пришло ли время поговорить о любви? Для любовника, не слишком уверенного в своем статусе даже глубокой ночью, это побуждает его, сдерживая удары сердца, красться в темноте, ведомым инстинктом любви, как если бы он означал приближение к новому рабству, заставляющему отмеченного судьбой тащиться к новому року, новой неизбежной судьбе. А потому он уже не в состоянии уснуть и, охваченный ощущением рокового счастья, покидает постель, не в силах поверить до конца в предрешенность и многомерную значимость волнения, уже целиком завладевшего всем его существом, волнения, которое заставляет его пробираться сквозь темные комнаты этого дома, в тщетной попытке понять, что же именно стряслось с ним, вдребезги разбив глубокий сон. Ответ он находит на кухне, возле обеденного стола, и ответ этот — незнакомая маленькая девочка, о существовании которой он до этой секунды не подозревал; девочка, оставленная в его доме то ли кем-то из соседей, то ли служанкой, отвечающей за уборку, и почему-то забытая здесь. Облаченная в школьную форму с простеньким школьным значком, прикрепленным к груди английской булавкой, она сидела, склонившись над книжками в слабом свете луны, просочившимся сквозь оконную решетку, и трудилась над домашними уроками. Глядя на себя со стороны, он не без иронии прошептал: «Нет, это не я, это не со мной, со мной этого не могло случиться, чтобы мною овладела такая любовь, ведь я ничего о ней не знаю». Но, думая так, он продолжал бесшумно продвигаться за спиной этой девочки, которую так возжелало все его существо и которая в эту минуту не замечала его присутствия, продолжая рассматривать старый затрепанный атлас, весь в чернильных пятнах, держа в зубах карандаш со стирательной резинкой на конце. А он уже, затаив дыхание, не мог оторвать полного вожделения взгляда от ее шеи, походившей на стебель, нежный и чистый, но и поражавший в то же время своей зрелостью, вызывавшей еще большее вожделение при виде того, как она плавно уходила в блузку, неотъемлемый элемент школьной формы, которая после долгого школьного дня оставалась опрятной и свежей. И только когда он стиснул кулаки, изо всех сил стараясь не коснуться ее, не повернулась ли она в этот самый момент, чтобы взглянуть на него. Свободным движением она откинула назад свои кудри, отчего ее прекрасное и строгое лицо не обнаружило ни страха, ни удивления перед бесшумным появлением незваного гостя с ножом, пронзившим его сердце.
