Морозов упирался: мол, ни к чему это, он не знает дороги и даже не знаком с Александрой Николаевной… Но ему объяснили, что все эти проблемы решаются очень просто, и буквально погнали вперед. Он неспешно потрусил по шоссе, и все стали задорно требовать, чтобы он побыстрее шевелил ногами и не халтурил. Сделав короткий рывок – смотрите-ка, может ведь, гад, если захочет! – Морозов небрежно помахал им рукой и упрямо перешел на шаг.
С открытого пространства подул резкий холод ный ветер.
Глядя на одинокую смешную фигурку, которая вот-вот должна была скрыться за поворотом, Фурман вдруг ясно представил, с каким ощущением тотального жизненного абсурда Морозов в своих мокрых, противно липнущих к ногам штанах и отвратительно чавкающих ботинках бредет неизвестно куда по совершенно пустому шоссе среди голых осенних полей под равнодушным серым небом, – и испытал острую жалость к нему. Неправильно было отпускать его одного. Да еще и с такими грубыми насмешками… Но это уже случилось, и все выглядели вполне довольными своими усилиями. Поймав и у себя на мордочке приклеенную картонную ухмылку, Фурман ужаснулся: ладно, им простительно, они все творческие личности и убежденные индивидуалисты, даром что считают себя интеллигентными людьми, – но сам-то он как смеет после этого называть себя коммунаром?!
Он уже понял, что должен сделать. Но что сказать остальным? Ему очень не хотелось, чтобы они увидели в этом некий демонстративный «моральный укор» в свой адрес (проклятая Мариничева – всем им испортила мозги своими «педагогическими» манипуляциями!)…
– Чего-то он там, по-моему, еле тащится, – сказал Фур ман. – Я, пожалуй, догоню его и дальше побегу вместе с ним.
Все посмотрели на него с изумлением.
– Просто лучше, если кто-то будет все время его под гонять. А то у него самого, похоже, нет никакого стимула напрягаться. Так он и правда может заболеть, – пояснил Фурман.
Все пожали плечами. В Сониных глазах мелькнуло какое-то непонятное выражение, но она промолчала.
– Ну ладно, тогда я побежал. Будем ждать вас там… Надеюсь, вы без меня больше не станете баловаться и искать приключений себе на голову? – не удержался он.
– Фурман, кончай трепаться, – добродушно проворчал Дубровский. – Беги уже, коли решил…
Он помчался легко и собранно, как по ниточке, чувствуя себя на сцене и стремясь поскорее исчезнуть за поворотом. Вне зоны видимости он сразу сбавил темп и постарался восстановить ровное дыхание – бежать-то им предстояло еще довольно долго.
Морозов в глубокой задумчивости вышагивал метрах в десяти впереди, и, чтобы не напугать его своим топотом, Фурман тоже пошел, но чуть быстрее, чем он. И все же когда Фурман, оказавшись у него за спиной, позвал его по имени, он вздрогнул от неожиданности и отшатнулся. Чуть в кювет не свалился, бедняга.
– Не бойся, это всего лишь я! – весело сообщил ему Фурман. – А ты думал кто?
Морозов что-то растерянно пробормотал в ответ и потом с тревогой спросил:
– У вас что-то произошло?
– Да вроде ничего не произошло. Просто мы о тебе беспокоились… Ты разве не рад меня видеть?
– Нет, я, конечно, очень рад… Но все-таки скажи, почему ты здесь?
Фурман откровенно объяснил, как он видит свою роль и их общую задачу.
– Ну нет, зачем это надо? – уперся Морозов. – Вы мне все очень понятно объяснили, и теперь я сам прекрасно дойду.
…Это было просто нелепо – он замерзает, и его же еще приходится уламывать! А ведь того и гляди, вся компания появится из-за поворота и увидит, как они тут препираются вместо того, чтобы… В следующую минуту Фурман, применив все свое красноречие, сумел добиться от Морозова согласия не только «потерпеть его присутствие», но и бежать, а не идти! К счастью, когда до них долетели приветственные крики и посвисты, они уже на пару трусили по асфальту. Постепенно Фурману удалось увеличить скорость, и основную часть пути они проделали в довольно приличном темпе.
В какой-то момент, когда у Фурмана уже все начало плыть перед глазами и он готов был сдаться, Морозов предложил притормозить на минутку, чтобы слегка отдышаться.
– Ну как ты? Тебе не холодно? – заботливо спросил Фурман, с трудом переставляя задеревеневшие ноги.
Морозов, тяжело отдуваясь, помотал головой. Потом остановился, отлепил штанину и несколько раз одернул ее, пытаясь расправить:
– На мне все уже почти высохло.
– Да, и теперь, похоже, их можно будет еще долго не гладить, – подхватил Фурман. – Стрелка у тебя получилась просто на загляденье!
Они пошутили также насчет носков и ботинок. Потом пошли молча, примериваясь к следующему этапу – возможно, последнему.
– Саня, должен тебе все-таки сказать одну вещь, – заговорил Морозов. – Конечно, я пропустил момент – надо было сделать это сразу, но… не получилось. Тем не менее, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Так вот, на самом деле я тебе страшно благодарен и даже, можно сказать, поражен тем, что ты решил поддержать меня в этой трудной ситуации. Хотя ведь мы с тобой, в общем-то, едва знакомы…
– Ну почему же? – с иронией возразил Фурман. – Я довольно хорошо запомнил наш первый совместный поход… Да и вообще, о чем тут говорить? Уверен, что на моем месте так поступил бы каждый! Если честно, то это как раз я должен извиниться за то, что не сразу сообразил побежать с тобой. И присоединился к общему, так сказать, хору насмешек.
– Да ну, брось, о чем ты?! – отмахнулся Морозов. – Я ничего этого даже не заметил. Вы все замечательные люди!
Они еще немного посмеялись и побежали дальше.
3У первокурсников-журфаковцев шла своя, наполненная разнообразными событиями жизнь, о которой Фурман узнавал лишь из случайных разговоров. Например, он знал, что Минаев с Морозовым развели бурную деятельность в ШЮЖе, где они теперь вели группы уже в качестве преподавателей. Но чем именно они там заняты, можно было только догадываться.
Параллельно Минаев, Друскина и Машка увлеклись идеей создания «песенного театра» и даже вступили в таинственные переговоры с кем-то из влиятельных Машкиных знакомых в КСП. Фурман с самого начала относился к этой идее скептически. Когда он спросил, как Борька видит свое участие в будущем театре, тот весело, но с достоинством ответил, что готов взять на себя роли бессловесных героев второго плана, которые имеются почти в любом порядочном спектакле, а на худой конец может открывать и закрывать занавес во время представлений, для чего тоже не требуется открывать рот. (Фурман вовсе не имел в виду его заикание, но Борька почему-то понял его вопрос именно так.) Из его и Сониных странно уклончивых объяснений Фурман ревниво догадался, что под влиянием Машки замысел постепенно приобретает какую-то нехорошую «полудиссидентскую» направленность. Вскоре Соня проговорилась, что их согласился взять под свое крыло человек «с многозначительной и легко запоминающейся фамилией Российский» (Фурман заметил, что жить с такой необычной фамилией, наверное, непросто, а если это псевдоним, то тем хуже для него). По информации Наппу, в среде самих каэспэшников Российский имел очень нехорошую репутацию: некоторые безусловно уважаемые люди считали его опасным провокатором, если не прямо стукачом. Но поскольку все переговоры с ним, естественно, были завязаны на Машку, а она и слышать ни о чем таком не хотела, выйти из игры было уже невозможно – ведь Машка наверняка посчитала бы, что ее просто предали. Что ж, оставалось только надеяться, что этот странный союз развалится раньше, чем их всех заметут.
Впрочем, «замести» в любой момент могли не только их. Как раз в начале осени Наппу уговорил Фурмана записаться вместе с ним и еще парой общих знакомых в подпольную секцию карате. В СССР карате было официально запрещено. Все помнили, что год или два назад против нескольких известных мастеров были заведены уголовные дела, и о том, что их посадили, причем надолго, даже писали в газетах. Но, видимо, этими «показательными» процессами все и ограничилось, потому что платные группы по изучению карате продолжали относительно спокойно существовать на нелегальном положении.
Вечерние занятия секции для начинающих проходили два раза в неделю в спортзале обычной средней школы. Учеников обычно набиралось человек 15‒20. На занятие все выходили босиком, в белых запахивающихся куртках для самбо (вместо кимоно) и легких белых портках до щиколоток (которые приходилось шить в домашних условиях, так как в спортивных магазинах ничего подходящего не было). В комплекте с самбистскими куртками продавались прочные тканевые пояса защитного цвета, и начинающие каратисты обшивали их полосками из белых простыней (белый пояс означал нулевую стадию ученичества). Учителем был невысокий, атлетически сложенный мужчина лет под сорок, с круглыми карими глазами, сломанным носом, густыми холеными рыжими усами и выразительным тяжелым подбородком. Его следовало называть «сэнсэй» и приветствовать по-японски с четким поклоном. В отличие от учеников на сэнсэе были «фирменная» каратистская куртка с маленькой фабрично вышитой эмблемой японской школы бесконтактного карате «Шотокан», «правильные» штаны и коричневый пояс мастера. Как сообщил всезнающий Наппу, «по первой специальности» сэнсэй был мастером спорта по боксу и «в миру» носил редкое имя Ганс (не исключено, что это была лишь его дружеская кличка, случайно услышанная кем-то из учеников, потому что по имени никто из них к нему не обращался, а фамилия его тщательно скрывалась в целях конспирации).
