— Куда же я его заберу? — растерялась Евгения Сергеевна. — Другая школа далеко от дома…
— А вы думали, что мы в своей школе будем держать хулигана? — вступила в разговор завуч. — Вчера он чуть не задушил мальчика, круглого отличника, а завтра…
— Вы не имеете права называть ребенка хулиганом, — возразила Евгения Сергеевна. — Сначала нужно разобраться во всем. Какой же вы, простите, педагог…
— Только не вам, мамаша Воронцова, меня учить!
— Боюсь, что вас уже поздно учить, — не сдержалась Евгения Сергеевна, возмущенная намеками завуча. Да и Андрей честно все рассказал, и она верила ему.
— Вы слышите, что эта дама позволяет себе?! — обращаясь к директору, выкрикнула завуч — Она меня еще и оскорбляет! Я этого не оставлю, не надейтесь! Если каждая…
— Помолчали бы вы лучше, — спокойно сказала Евгения Сергеевна, хотя спокойствие это далось ей с большим трудом. Хотелось встать и уйти. — Я вам не каждая. Я мать вашего, к сожалению вашего, ученика.
— Нина Андреевна, выйдите пока, мы поговорим вдвоем, так действительно будет лучше, — сказал директор — Иначе мы ни до чего не договоримся.
— Хорошо, я выйду, — с вызовом сказала завуч, — Мне и самой неприятно находиться вместе… Но предупреждаю, что, если вы не примете самые строгие меры в отношении ее сына, я вынуждена буду обратиться куда следует!
Она ушла, хлопнув дверью. Директор грустно и виновато посмотрел на Евгению Сергеевну:
— Я понимаю ваше негодование, разделяю ваши чувства, поверьте мне. Но и вы должны понять меня и войти в мое положение. Дело в том… Видите ли, Нина Андреевна и мать того мальчика, с которым… поссорился Андрей, они большие приятельницы… — Директор поднял глаза и пристально взглянул на Евгению Сергеевну. Решившись на что-то, он вздохнул и сказал: — Я не имею права говорить вам об этом, но… Мне искренне жаль и вас, и вашего сына, он очень способный ребенок. В общем, муж Нины Андреевны человек не простой, он работает в органах НКВД, так что… Сами понимаете…
— Понимаю, — кивнула Евгения Сергеевна.
— Я переговорю с директором той школы, чтобы к мальчику отнеслись с пониманием и доброжелательно.
— Ничего не надо. Я увезу сына.
— Куда же вы его увезете? Ему учиться нужно.
— Он и будет там учиться.
— Где? — спросил директор.
— В другом городе, — уклончиво ответила Евгения Сергеевна. Она никому уже не хотела доверять. Она решила, что попробует все-таки поменяться в Колпино, а если не получится, оставит Андрея у тетки. Пока. А там будет видно.
— Ну что ж, — сказал директор, — может, это и к лучшему.
— Документы я могу взять?
— Вообще-то педсовет должен вынести свое решение, случай из ряда вон… Но хорошо, я выдам вам документы.
А комнату, о которой говорила Клавдия Михайловна, уже обменяли.
— Слишком долго раздумывала, — попеняла она.
— Так получилось, жаль.
— И что же изменилось? — поинтересовалась Клавдия Михайловна. — Разрешили переехать?
— Да.
— Никак смирила гордыню и сходила куда надо?
— Сами пришли и сказали, — солгала Евгения Сергеевна. Впрочем, она лгала сознательно с самого начала, не хотела, чтобы тетка знала правду. И Андрею наказала не рассказывать о случившемся в школе.
— А про Василия ничего не сообщили?
— Нет, ничего. Вы поспрашивайте, тетя, может, другая комната найдется…
— Как же, держи карман шире! Кто это захочет в твой подвал ехать, клопов и мышей кормить? Дураки-то, говорят, в семнадцатом году все перевелись, одни умные остались. Ну да что делать, — вздохнула Клавдия Михайловна, — будем искать. Глядишь, какой-нибудь дурак остался живой после семнадцатого…
— Не надо так говорить, — попросила Евгения Сергеевна.
— Ага, правда-то глаза колет!.. Вы же все умные, жизнь по-новому захотели переделать. А ее не переделаешь, не-ет. Жизнь, она и есть жизнь. Как жили люди испокон веку, так и до скончания века будут жить. Подумай-ка своей умной головой, сколько люди крови пролили, земля вся уж насквозь пропиталась кровью, а жизнь лучше не стала. Какая она была, такая и есть. Одни сытые, другие голодные. А то еще одни на воле гуляют себе в удовольствие, горюшка не зная, а другие по тюрьмам сидят. Разве что и перемен на свете, что люди местами поменялись… — Клавдия Михайловна снова вздохнула. — Вот и вся ваша новая счастливая жизнь.
— Мы сейчас же уедем, тетя, если вы…
— Ладно, чего там. Выходит, что у каждого своя правда-матушка. У тебя своя, а у меня своя.
Она оказалась права: желающих переехать в полуподвальную комнату не находилось, хотя смотреть приезжали. Всех отпугивало даже не то, что комната в полуподвале — многие тогда жили еще хуже, — а то, что нет двора: дрова и те хранить негде. А много ли их поместится под лестницей или в коридоре? За зиму приходилось докупать несколько раз, да и воровали часто дрова. Вообще место хуже некуда и никаких удобств. И рядом — Обводный канал, завод «Красный треугольник», фабрика «Веретено».
Все-таки нашлась в конце концов старушка, которая, поохав, согласилась на обмен. У нее поблизости жила дочка с семьей, да и в Колпине комната была не ахти что — одиннадцать метров в старом, ветхом доме. Однако Евгения Сергеевна теперь и такому обмену обрадовалась, боясь за Андрея. Но ничего не получилось: когда она пришла в жакт узнать, какие нужны документы для обмена и как вообще это делается, ей показали домовую книгу, где против ее фамилии стоял штамп: «Без права выезда». Она пыталась объяснить, что и не собирается никуда уезжать, просто меняется на Колпино — ведь это тоже Ленинград…
— Куда я поеду? Мне некуда ехать.
— Не имеет значения, гражданка Воронцова. Вы же видите сами, что стоит штамп. Значит, вы не имеете права выехать именно с этого адреса. Должны жить там, где прописаны.
— Но я же и в Колпине буду прописана! — ничего не понимая, сказала Евгения Сергеевна.
— Мы не можем вас выписать без особого разрешения органов НКВД. Обращайтесь туда, а мы не имеем к этому никакого отношения. Наше дело маленькое, Разрешат — пожалуйста, хоть на край света.
Скорее всего, высокое начальство, распорядившееся судьбой Евгении Сергеевны с сыном, забыло и думать о них. Однако штамп как клеймо стоял в домовой книге, и с этим ничего нельзя было поделать…
* * *
Память моя хранит, как одно из ярких воспоминаний детства, встречу победителей белофиннов (встречали еще и героев папанинцев, и Чкалова) — так тогда говорили. По тем временам это был немыслимый праздник.
На улице образовался живой коридор из возбужденных, счастливых людей, танки и броневики, засыпанные цветами, медленно ползли по этому коридору. А вот криков не помню. Вернее, не помню, что кричали люди, хотя кричать, разумеется, должны были. Но была ли уже и эта победа победой «великого товарища Сталина»?.. Пожалуй, еще нет. Иначе где-нибудь этот факт промелькнул бы. А может, Сталину лично не нужна была такая победа?.. В отличие от народа, он-то знал ее настоящую цену.
Мы всей семьей стояли возле дома. Никуда не уходили. Значит, точно было известно, что победители пройдут и по нашей улице. Но едва появился первый танк, как старший брат исчез в толпе. Пожалуй, именно с его исчезновением и связаны мои воспоминания, ибо дальнейшее было ужасно…
Брат вернулся домой к вечеру и буквально полыхал от переполнявшего его счастья. Оказывается, ему невероятно повезло: удалось проехать на танке до самых Нарвских ворот! Кто-то из танкистов подхватил его (таких счастливчиков вообще-то было немало) и посадил на танк. Мне было до слез завидно, верить даже не хотелось, что такое может быть, но я ведь своими глазами видел, как другие мальчишки ехали на танках. Так что и не поверить не было причин.
Брат рассказывал о своем везении и косился на мать. Боялся, что ему влетит. И влетело бы, мать частенько била нас, но, видимо, на этот раз она поняла, что нельзя омрачать такую детскую радость. Тем более не часто мы имели возможность радоваться. Она молча простила брата.
Назавтра в школе он рассказал, как прокатился на танке. И все бы ничего, но среди его одноклассников, похоже, никому больше не повезло, и ему не поверили. А кто-то назвал брата сыном «буржуйского шпиона». Была драка, в которой брату хорошенько досталось, но в школу вызвали почему-то только нашу мать, и брата исключили.
Мать била его долго, жестоко била (не помню уже чем), а утром, уходя на работу, привязала бельевой веревкой к спинке кровати и повесила ему на грудь листок с надписью: «Я БАНДИТ». Меня и младшего брата она отвела в детский сад — в очаг, а старший так весь день и стоял, привязанный крепко к кровати.
Вечером мать отвязала его. Он, ни слова не сказав, сходил в уборную и лег спать, закрывшись с головой. Не знаю, плакал ли брат, а вот мать сидела, уронив голову на стол, и рыдала в голос. Мы с младшим братом, напуганные почти до смерти, еле-еле успокоили ее, а старший брат даже не шелохнулся, даже голову не высунул из-под одеяла.
