Мы оделись, позавтракали, накормили собак, съездили в город, купили там три керосиновые лампы, радиоприемник с запасом батареек, пару бутылок водки на пару ближайших вечеров и начали жить в лесу. Потом сами провели туда свет — он у нас у одних там и был. Мы крали его в пионерском лагере: каких-то напрямую, фигня, наняли северных корейцев за 20 долларов, они за полдня управились; очень быстро работают.
Участок вокруг дома был ужасно запущен. Бывшие хозяева потеряли интерес к земледелию года за два до того, как бог подарил им покупателей. Некоторая трава уже достигла уровня второго этажа. Потом я узнала, что это был овощ «топинамбур», отличающийся высоким ростом бодылей и хреноподобной плодовитостью съедобных корневищ. Когда я выкорчевала его вместе с лебедой, крапивой и что там еще было — обнаружила на участке несколько вишневых деревьев и молодой абрикос.
Этот мой отпуск был полностью отдан борьбе с сорняками. Мне снились белые плети корней пырея. По утрам я спускалась со второго этажа, съезжая по перилам на пузе, потому что все остальное у меня болело. Потом, правда, перестало. К середине сентября повсюду на туловище появились мышцы. Я их трогала перед зеркалом и сильно удивлялась.
А потом началась осень. Мы с Яхтсменом заметили ее по многим признакам: в поселке стало гораздо меньше людей, в лесу на задворках участка совершенно бесплатно падали на голову ягоды актинидии (в октябре они продаются в городе поллитровыми банками и называются почему-то «кишмиш», хотя на самом деле роднятся не с виноградом, а с киви). Кроме того, в доме напротив поселился бомж. Нам рассказывали, что летом он живет на какой-нибудь заброшенной даче, а с началом заморозков перебирается туда, где есть печка. Предыдущей зимой он обитал в нашем доме.
Бомжа звали Афанасьич. Мужчин с более колоритной внешностью я встречала только в своем пароходском прошлом. Например, у лоцмана, который каждый раз заводил наш пароход на рейд Гонконга, была такая же сивая, как у Афанасьича, борода, но вдобавок отсутствовал левый глаз. Афанасьич был в этом плане обычным двуглазым джентльменом, зато у него имелся желтый зуб, не до конца прикрытый верхней губой. Ходил он в яркой женской куртке, разрисованной оранжевыми маками. Я завидовала куртке, а будущая мать Банцена, Мару, достигшая к тому времени десятимесячного возраста и свойственной тоса-ину серьезности, до самой зимы швырялась на Афанасьича с целью его удавить. Мы эти попытки пресекали, и Мару в конце концов перестала возбуждаться на оранжевые маки.
С Афанасьичем мы подружились на водопое. И он, и мы пришли на родник за водой, а идти назад нам было по пути.
Родник — это была особая тема в той, лесной жизни. Он находился примерно на полдороге между трассой и нашим поселком. К нему вела подъездная грунтовка, по которой горожане ездили за водой, якобы богатой серебром. Мы тоже брали там воду, хотя почти сразу обследовали лес и обнаружили, что родник — на самом деле не родник, а поверхностный ручеек, который питается грунтовыми водами, обогащенными никаким не серебром, а дерьмом из дачных туалетов. Может быть, именно дачное дерьмо и придавало роднику тот особый вкус, после которого было совершенно невозможно воспринимать воду из крана. Даже отфильтрованную.
Пока наполнялись наши тары, мы поговорили о погоде. Афанасьич между прочим сказал, что зимой в нашем доме довольно холодно, потому что второй этаж у него — летний. Лично он, например, закрывал его на всю зиму, отапливая только нижние помещения. Мы слегка озадачились: бывшие хозяева клялись, что всю зиму в доме можно ходить в одних трусах.
Однако до зимы было еще далеко. Примерно около месяца. Нашей ближайшей задачей было не заморачиваться на гипотетических холодах, а провести в дом свет, потому что пришло письмо от Хайди. Через две недели к нам должна была прилететь большая любительница экстрима, знаток русского фольклора и вообще замечательная личность — гражданка Швейцарии Хайди Шлепфер, с которой мы распрощались в 93-м году и про которую я горестно думала, что никогда больше ее не увижу.
А Афанасьича мы стали чуть-чуть подкармливать. По вечерам я приносила к нему в дом горячий суп в банке и какую-нибудь котлету на десерт. Через пару недель он постучал к нам вечером. Я открыла дверь, он сунул мне в руки какую-то коробку, сказал: «На, тебе пригодится, а мне не надо», — и заскрипел по свеженькому снежку прочь.
В коробке оказались новенькие итальянские кроссовки из натуральной кожи и итальянское же кожаное портмоне. Портмоне было мужским, слегка потертым, внутри него я нашла визитку с популярной японской фамилией Судзуки.
«Что в Мск субботний вечер, то в городе В. воскресное утро», — думала я и пыталась понять, что не так с моими крыльями. Мне настолько не леталось в тот день, что пришлось ехать по делам на автобусе. Я сидела за спиной водителя и незаметно трогала себя за крылья.
Автобус был пятьдесят восьмой. Он сворачивает на Первую Морскую с Алеутской. В том месте, где Первая Морская пересекается Вехнепортовой, стоял человек с балконной дверью в руках и голосовал попутки. Автобус остановился, и человек с дверью зашел внутрь. Дверь не была новой. Наверное, человеку ее отдали знакомые, дескать, мы стеклопакет себе поставили, а ты вот нашу прежнюю забирай, у тебя же дома дверь совсем херовая. Водитель, впустивший в автобус пассажира с балконной дверью, с этого момента больше не смотрел за дорогой, потому что следил в зеркало за пассажиром с дверью. Через четыре остановки пассажир, оберегая дверь, стал выходить и протянул водителю пять рублей.
— Я думал, ты двадцать дашь, — сказал водитель.
— С чего бы? — спросил пассажир.
— А вдруг бы порезал кого, — объяснил водитель.
— Дверью? — уточнил пассажир.
— Стеклом.
— Оно же целое, — сказал пассажир, оглядев дверь.
— Ну и хули, — возразил водитель.
Пожав плечами, пассажир стал выносить дверь и нечаянно разбил ею стекло в двери автобуса.
— Ну ёб же ж твою мать, — сказал водитель.
— Ой бля, — сказал пассажир и уронил дверь на асфальт.
Не дожидаясь окончания их препирательств, я вышла из автобуса, наступила на разбитое стекло, но не порезалась, а неожиданно легко поднялась над остановкой, над крышами пятиэтажек и запросто полетела домой, на самую оконечность мыса Эгершельд, мимо радиолокационной тарелки Охранного Пункта Родины, мимо ночного магазина, мимо, мимо — какое это было счастье. Руки, правда, немного сводило, но это ерунда.
Хайди бы очень понравилась сценка в автобусе. Я это знаю точно.
Она была у меня в 93-м году вместе с бойфрендом Хуго, с которым три года, не заезжая в Швейцарию, они катались на великах по СССР и проехали все среднеазиатские республики и Россию. В город В. они приплыли на Ласточкином пароходе с Камчатки. Там они две недели жили в оленьем стойбище — разбили палатку рядом с многодетным чумом, из которого к ним постоянно засылали чумазых чад с приглашением на сырую оленину. Хозяйка чума называла Хуго «Фигой», а дети, соблюдая возрастной этикет, — «дядей Фигой». Мягко нравный Хуго откликался на Фигу и лишь пару раз попытался исправить фонетическую неточность, но потом оставил это дело как есть: раз людям смешно, что он Фига, let it be.
Дня за два до их появления Ласточкина прислала мне радиограмму с таким текстом: «Лора надо приютить двух швейцарцев они хорошие возьмешь себе целую=Люда». Было ясно, что это не приказ, а вопрос; но вопрос риторический априори. Я расписалась в почтальонкиной тетрадке, прочитала текст и кивнула драным обоям в прихожей.
И Хайди, и Хуго хорошо говорили по-русски. Слабым местом в их лексиконе был наш ненорматив, в смысл и эмоционально-сакральную нагрузку которого они проникли не до конца. Что «хуй», что «жопа» были для них примерно равноуровневыми терминами, обозначающие части человеческого тела, а слова «блин» и «блядь» вообще так смешались, что после нескольких попыток разнести их по разным таблицам я сдалась.
— Лора, будем сегодня жарить бляди, — говорила Хайди. — Я хочу такие, знаешь, жирные. И с икрой.
Ни разу не услышав от Хайди слово «сковорода» или там «сковородка», я в конце концов спросила, почему она называет эту посуду именно «сковородиной».
— А как надо? — удивилась Хайди. — Это некорректно? Мы проезжали такую деревню, называется Сковородина.
— Сковородино, — поправила я.
— Есть разница? — удивилась Хайди во второй раз.
— Да, в общем, нету, — подумала я и перестала цепляться по пустякам. А чтобы жарить бляди как можно чаще, мы купили специальную блядскую сковородину, к которой не прилипало.
Они рассчитывали провести в городе В. дней пять, а потом ехать на своих великах дальше в Китай, но задержались на три недели. Я всегда говорила, что это были лучшие недели в моей жизни; может, врала по своему обыкновению, однако то, что они оказались очень, очень не самыми худшими — абсолютная правда. Дело в том, что мы с Хайди постоянно ржали. Ни над чем, а просто так — или, вернее, над всем подряд. У меня больше не было, нет и, вероятно, впредь не будет человека, с которым бы настолько синхронно улавливалось смешное. Мы с ней видели одинаково. Единственный человек, который смеялся над сюжетом о читающем в трамвае бомже (тот читал пачку горохового супа, методично меняя ее стороны, будто перелистывал страницы), была Хайди. Я рассказала ей про бомжа по телефону, и она проржала минуты три дорогого международного времени. А больше никто не смеялся.
