Индусы переглядываются, разговаривают по-своему, вертят головами в мохнатых шапках, туго подвязанных тесёмками на шеях, и крупно моргают.
— Мы вызовем автосервис!
— Автосервис! Да!
123
Смеётся Цахилганов, поигрывает снятыми перчатками — меховыми, лёгкими. А Василичу не до смеха.
— Ну, мать честная, — откидывается он к спинке стула. — Как дети… Какой сервис?! Откуда вы его вызовете? Из города что ли? Триста километров — это вам шутки?!.. Даже если он к вам выедет в пургу, автосервис, вы окочуритесь до тех пор на морозе. Ждать долго!..Ну, не понимают ни рожна.
Крупно сморгнув, переводчик сообщает ещё радостней, уверенней, твёрже:
— А сами оставим сломанную машину для автосервиса! Мы пересядем в другую машину и уедем!
— Слышь, — Василич кивает Цахилганову. — Машину они без пригляда оставят! В голой степи.
И кричит индусам, как глухим:
— Не увидите вы больше своей машины! Никогда! Разве что задний мост уцелеет.
Там и колёса открутят, и сиденья на хрен унесут.
— Но почему? — разноголосо галдят индусы. — Почему?
— А так. Или для дела, или для смеха! Из озорства могут. У вас же машин много… Криминальное прошлое у нас! — Василич, для пущего красноречия, обхватывает поочерёдно свои запястья пальцами, будто наручниками. — Семь зон Карагана — не баран чихнул: понимать надо! Ссыльные здесь места, лагерные! Тут, кто сам не сидел, так отец его сидел. Или племянник сидит, а зять — под суд собирается… Ну, столько они, Константиныч, мне каждый день ежей под шапку запускают!
Баклажаны эти. Многовато их, видно, напроизрастало там, в капиталистическом тепле.
— Еж-жей? Кто? Для чего? — под шапку?.. Вы не верите в нашу возможность работать здесь эффективно?! Почему? У нас всё просчитано, до стоимости скрепок. Наша работа должна быть прибыльной максимально.
— Э-э-э, — трёт виски Василич. — Сколько вас, иноземных, при царе в Россию стремилось? Заводы какие-то строили. И где эти иноземцы? Кто из них здесь уцелел? Дурьи бошки… Сидят, как французы после Москвы. Ох, будут они тут, у нас, конское мясо есть! Чую, скоро будут…
Выйдет срок.
124
Василич кидается к Цахилганову и едва не плачет:
— Ты зачем свои акции этим джунглям продал? Как нам с ними ладить-то теперь?.. Ну объясни ты им по-английски: пускай по-нашему с месяц поработают, с шоферами! Потом сами поймут, что именно так и надо. Они же без кормильцев семей пятьдесят сейчас же оставить готовы, и им — не стыдно… Нет, люди они, конечно, хорошие, но — не для этих мест. У нас…
ты лучше плох будь, но — добр!
А у них наоборот…
хорош, да недобр.
Перед компьютерами сидят и в компьютеры свои верят — удивляется Василич. — А в них же… в компьютеры совесть-то не заложена! Нет, как жить думают?.. Без совести на наших просторах — нельзя: все тут передохнут. Озоруй, воруй — но по совести: слабого жалей, бедного не трогай… И этого не поймут никогда, почемучки. Жалко их, Константиныч! До слёз. Маленькие они, неопытные, всё что-то прыгают, прыгают, скачут… Гляди: одел я их, как людей, а они рабочие места сокращают… Мне своих, безработных, жалко: детей чем народу кормить, скажи?
— Так-то оно — так, — смеётся Цахилганов. — Но… Посмотрим! Кто с кем и как расчитается.
Но… подрастающие за компьютерами мальчики России уже выводят смертельные для иноземных расчётов вирусы,
которые пожрут у чужаков любые базы данных!
Компьютерная война грядёт.
И пришельцам здесь не тягаться
с народным нашим сопротивлением
на жидких кристаллах…
Нет, кто к нам с чем придёт, тот от того и погибнет. Не надо ходить к нам! За барышами ходить — ой, не надо!
125
— Пободайся с ними сам, Василич, — добродушно смеётся Цахилганов. — Может, что и выйдет. Похмеляться с утра ты их уже научил? Научил. С утра к пивному ларьку из гостиницы тянутся, как и положено. И в очереди терпеливо стоят. Глядишь, кое с чем и свыкнутся… Моё дело теперь — сторона. Хозяева у тебя новые — заморские. А для меня… Всё, что сложно, того не существует! Осталось только документы оформить. Дела, Василич!
Дела — ла — ла — ла — ла…
Он быстро подписывает одну бумагу за другой,
отогревая свою дорогую ручку дыханьем,
под приближающиеся звуки
неведомых барабанов,
дудок,
колокольцев…
— Культурный обмен! — радостно объявляет закутанный переводчик. — Они прилетели из Дели! Это наши артисты!.. Искусство! Наше искусство уже здесь!
И вот в кабинет, подёргивая голыми сизыми животами, свивая и развивая посиневшие руки,
вплывают танцовщицы
с напряжёнными от дикой стужи,
подведёнными глазами.
Дзынь — звень — бряк — звяк — трень — брень…
Одна из них тут же начинает вертеться вокруг своей оси, бряцая цепочками и часто притопывая по ледяному дощатому полу покрасневшей узкой пяткой.
Василич прилежно щурится, закуривая «приму».
— Гляди, гляди, Константиныч! — не может он скрыть своего восхищенья. — Как кружена овечка!.. А нашу, попробуй, заставь так вертеться? Скорей ты у неё сам юлой завертишься, у нашей-то бабы… Твоя дочка ни за какие тыщи, небось, пупком крутить не станет. А?
— Мою… ничем крутить не заставишь, конечно.
Бледный тот будет — кто заставлять примется…
Но этот ответ Цахилганова звучит совсем безрадостно. Ребёнок, вышедший из-под управления, как атомный реактор — неудобен всем
и крайне опасен…
126
Не расписалась с ним, с Кренделем, до сих пор.
Нет, Цахилганов не против свободной любви. Однако Его дочь не может вот так вот уезжать с мужчиной, которому она — никто,
— ещё — одна — заноза — в — сердце!
Шлюха. Его дочь — шлюха…
Готовилась ведь поступать в институт. Всю зиму сидела под бра и читала книжки, щёлкая семечки, и с умным видом поглядывала в потолок. Завалила весь стол религиозно-философскими системами мира. Сначала обложилась православием. Потом — ведизмом, буддизмом, конфуцианством, даосизмом, мусульманством, католичеством. Потом — снова — православием. Потом — томами по отечественной истории. И объявила ранней весной, захлопывая книги одну за другой, поочерёдно:
— Всё!.. Пусть в институте дураки учатся. Им это необходимо. В отличие от меня. Так что, тебе на моё обученье и тратиться не придётся.
Его дочь — банальная, пошлая шлюха, и всё тут! Вариации на тему Собачьего вальса!
— …О чём ты только думаешь, Степанида? Да этот Крендель бросит тебя ради первой же попавшейся новой фитюльки в мини-юбке!
Это Цахилганов — ей, царственно сидящей на диване и пахнущей жареными семечками,
в её невинную улыбку:
— Бросит!
— А вот и не бросит. Тьфу, — старательным плевком она отправляет шелуху в бумажный кулёк.
— Да почему же это — тебя — он — не бросит? Если ты ему — никакая не жена?
— А я у него две штуки баксов в залог взяла. Тьфу. Для наёмного убийцы. На случай его будущей измены, — ответствует безмятежное, нежное меццо-сопрано, перебиваемое щелчком — и лёгким плевком: — Тьфу. Заблаговременно… Клятвы в верности на словах, а не на деньгах, это — для дур, папочка. За-пом-ни!
127
Степанида жмурится, будто котёнок, разгрызает белейшими зубами ещё одну чёрную подсолнечную трапецию… Шутит, должно быть, его гладко причёсанная дочь и дразнит отца нарочно. Но как неприятно шутит, противная.
Противная, спокойная, вымытая до блеска, сидящая с двумя бумажными кульками на коленях. В одном — семечки. В другом — кожурки.
— Эх, ты! У меня с ним политический союз, а не брачный! — вдруг кричит она на отца в несусветной обиде. — А вообще!.. Я бы давно уехала, если было бы раньше, с кем. В десять лет ещё.
— Засиделась, значит… И с чего это тебя в дорогу так тянуло?
— А мне всё вокруг мерзело, мерзело и — омерзело окончательно. Тьфу.
— Почему?
— Да потому, что я твоя дочь! А ты — граф Порно. Тебя так метеоролог с нижнего этажа обзывает.
— А-а… Моралист снизу? С острыми коленками?.. Вот, будешь других поучать, у тебя тоже такие будут.
— Он тебя, кажется, ненавидит!
— Ну… — разводит руками Цахилганов, скромно опуская взор. — Видимо, есть, за что… Ему виднее. Он — в толстых очках. Ещё немного, и ты у нас станешь такой же дальнозоркой!
— Всем известно, за что! — гневается Степанида. — Весь Караган и его окрестности усеяны твоими мерзопакостными кассетами. Вот!..
128
Кажется, Степанида готова заплакать. Её подбородок начинает мелко подрагивать,
будто в него быстро тычут невидимой спичкой.
Но — нет: ещё выше подняла голову. И сплюнула шелуху нарочно громко, изображая презрение
