Кажется, Степанида готова заплакать. Её подбородок начинает мелко подрагивать,
будто в него быстро тычут невидимой спичкой.
Но — нет: ещё выше подняла голову. И сплюнула шелуху нарочно громко, изображая презрение
и пренебреженье.
— Во-первых, какое тебе дело до кассет? Во-вторых, ты — богатая дочь! А в-третьих, перестань грызть свои семечки, когда разговариваешь с отцом! — срывается Цахилганов. — Немедленно!
Дочь смотрит ему в глаза,
прямо и неотрывно —
и старательно разгрызает ещё одну трапецию.
Потом — другую. Третью. Четвёртую… Пятую!
Шарит пальцами в пустом уже кульке. Заглядывает в него удивлённо. Отирает подбородок с подчёркнутым изяществом. Стряхивает одинокую мельчайшую кожурку с белой кофты —
медленно — раз — другой — третий —
так, что Цахилганов теряется от этой откровенной наглости.
— Н-ну? — невинно таращит она круглые прозрачно-дымчатые глаза, поигрывая косой, будто плёткой. — Что?..Теперь — ты — доволен?..
И уходит в свою комнату, капризно выгнув спину.
129
Нервничая, Цахилганов ищет запись Вечнозелёной. Как вдруг стены начинают дрожать от включенного у Степаниды на полную громкость музыкального центра,
— словно — из — под — мрачных — монастырских — сводов — суровое — одноголосное — соборное — пенье — долетает — из — комнаты — Степаниды — и — он — вслушиваясь — дивится — тому — где — же — и — когда — она — отыскала — такую — странную — запись.
Цахилганов замирает.
Но Степанидка резко сбавляет громкость.
— …Что это за музыкальная манера такая, Стеша? Очень даже… редкостная.
Дочь быстро закрывает иссиня-чёрную тетрадь с позолоченными уголками, встаёт из-за стола —
дочь смотрит исподлобья:
— …А тебе зачем? Моё. Не слушай. Не слушай — моё — своими идейно грязными ушами. И не шарь здесь, по моим вещам, своими пошлыми глазами. Они у тебя, от полной бесстыжести, стали как шляпки от гвоздей… Не смей глядеть на меня своими шлямбурами!
— Стеша, — укоризненно тянет Цахилганов. — Какая же ты… злая. Мне в самом деле любопытно…
Дочь сначала ёжится, будто котёнок, которого собрались купать, и быстро строит ему дикую страшную гримаску. Но расплывается вдруг в улыбке,
простоватой до глупости:
— Вообще-то — это стихири. В русских древних церковных песнопеньях соблюдался один такой неукоснительный завет, ну — на все века, в общем, завет такой был — исполнять их одноголосно. А не двоить и не троить. Ибо крамольное двух и трёхголосье разобьёт затем непременно и единство людей, а значит — и общую, неделимую силу народа! Вот! — завершает дочь, победно хлопая ресницами.
130
— …Так, — ошарашен Цахилганов. — Откуда познанья?
Он совершенно готов к тому, что Степанида влюбилась в религиозного фанатика.
Ох, уж этот непроницаемый Крендель! Поди пойми, что там, в бритой крупной его башке, гладкой как булыжник — оружие пролетариата.
— Откуда познанья? Из школы, вестимо, — охотно признаётся дочь. — Училка по эстетике говорила. Наша школа обычная, нам ещё нормальную эстетику преподавали. Хорошую.
— …Что за училка?
— Ага. Закадрить собрался, — Степанидка щурится с брезгливой подозрительностью, но успокаивается вдруг. — …Она тебе не понравится: у неё сумка из кожзама.
М-да. Зря, пожалуй, демократы перестали платить зарплату учителям. Прожадничали. Получайте, господа новые буржуи, новое поколенье, подготовленное голодными, озлобленными против вас педагогами…
Российская демократия,
она же — диктатура жлобов,
погибнет, пожалуй,
исключительно от своей оголтелой
жадности…
И вот Стешина комната, увешанная только натюрмортами –
с — короткими — кусками — колючей — проволоки — среди — забытых — недосягаемых — фруктов —
и ночными степными пейзажами –
с — померкшими — колючками — звёзд — над — слепящими — сквозь — десятилетия — лагерными — прожекторами —
пуста и безмолвна. И чёрно-синяя тетрадь пропала со стола вместе с ней, несмышлёной.
— …Не бойся за Стешу, Любочка. Ничего не бойся. Я с тобой…
Я сам, Люба, её боюсь.
131
Картины привозил из Раздолинки Патрикеич в своём дерматиновом портфеле.
— Всё по инструкции, товарищ полковник: нигде человека нет! Ни единого — на картонках! Чего рисовать не положено, того не положено. Следим! В оба!..
Старший Цахилганов рассматривал их, почёсывая выпуклый, бильярдно блестящий лоб. Бормотал что-то,
— хм — как — однако — облагораживает — художника — душевная — мука — определённо — это — могло — быть — написано — только — под — стражей — нет — воля — конечно — же — не — даёт — человеку — возможности — для — такого — высокого — сверканья — таланта —
потом прилежно складывал картины в каморку за кухней, оборачивая каждую газетами.
И вот подросшая Степанида разыскала их, вытащила на белый свет. И развесила — все! — в своей комнате… Натюрморты,
— с — короткими — кусками — колючей — проволоки — среди — забытых — фруктов —
степные тоскливые пейзажи —
с — померкшими — колючками — звёзд — над — лагерными — прожекторами — ослепительно — сияющими — в — кромешной — лагерной — ночи.
Эманации безвестных заключённых художников,
погребённых под чёрной пылью Карагана,
все, все они — здесь!
И в этих эманациях живёт его собственная дочь — светловолосая внучка товарища полковника,
полковника Цахилганова.
И в этой её, пустой теперь, комнате полковничий сын Цахилганов не может сидеть почему-то
дольше пяти минут…
132
Надо будет непременно нанять хорошего, сильного массажиста,
— когда — всё — кончится —
а то поскрипывает шея, будто позвонки заржавели. Никогда ещё Цахилганов так не сутулился, как здесь, в больнице. Разогнул бы его кто-нибудь поскорее, в жаркой сауне,
— когда — кончится — всё…
И продрог он тут, конечно, основательно, и лекарством пропах… Душистый пар со зверобоем, немножко перцовки, а потом — спать, долго спать под тёплым мягким одеялом. И никаких излишеств…
Массажистки — те только гладят,
— когда — что? — кончится — не — понимал — он — себя —
а не разминают как следует,
— когда — кончатся — безумные — вспышки — на — Солнце — будь — они — неладны —
эти слаборукие нежные крошки,
кошки, любящие дорогие сапожки,
одёжки, брошки-серёжки и…
потанцевать.
Женщины, женщины! Отвлекающие от серьёзных дум женщины! Они всегда стремятся зависеть от кого-то, потому что только из своей зависимости умеют виртуозно извлекать всевозможные выгоды и жизненные удобства…
Впрочем, это лишь те изысканные фокусницы,
единственная настоящая специальность которых —
быть
женщинами.
133
За дверью, по коридору, громко затопали. Потом грубо закричали две медички почти одновременно:
— Где Барыбин? Там люди погибают. Где Барыбин? Две «скорых» стоят!.. Крепи в штреках все сгнившие, опять рухнули, на восьмой. Шахтёров задавило. Где Барыбин?!! Хорошо ещё, покойников нет…
— Сплюнь!.. Там Барыбин. Там Барыбин, в том крыле. И нечего по этому отделению бегать… С высшим образованием, а мечется вечно, не там, где надо. Кабинет в другой стороне! Дурдом, а не реанимация.
— Размечталась — дурдом! С такими работниками тут сплошной морг скоро будет, а не дурдом.
— А много я наработаю с одним градусником?
— Засунь свой градусник.
— Эх. А ещё — с дипломом.
Топот прокатился в обратную сторону и стих.
Цахилганов снисходительно усмехнулся — он не любил грубых, раздражённых, деловых женщин.
Уродки цивилизации. На службе они — Гермесы, дома — Афродиты… Гермесо-Афродитки…
Вдруг Цахилганов снова почувствовал, что мир наблюдает за ним
и ждёт от него какого-то решения…
Какого?
Высшая — свобода — быть — свободным — от — свободы — бормотал — меж — тем — Внешний — высшая — свобода — быть — свободным — от — своих — желаний…
И Цахилганов наконец вслушался в слабое звучание этих слов.
134
— Ах, вот куда ты меня сегодня увлекаешь! — удивился он. — В положение раба упорно заманиваешь. Сверхчеловека, щедро наделённого умом, талантом и… везеньем — в положение раба. Для равновесия, значит. Для социальной справедливости пущей. Понятно. Однако у тебя ничего не выйдет. Я хорош таков, каким я был и каков есть. Ум на то, может, и дан человеку, чтобы любой свой грех превращать в негрех и тем освобождаться от хандры… Глупее Фауста я, что ли?
