«Марс» кончился, снег таял, едва касаясь асфальта, и никого, кто хотел бы разделить со мной ложе, так и не нашлось. Ночь готовилась тянуться бесконечно, улицы могли предложить лишь пустоту, и даже чайки и те спали.
«Не бойся чувствовать, дорогая, бойся упасть», — шептала я вслух сама себе.
Но никто не пришел, даже отдаленно похожий на Джина Келли[39], не спрыгнул с фонаря и не пригласил, щелкая пальцами в такт музыке, исполнить чечетку на асфальте среди луж. Даже этого не было.
* * *
Ночной мотылек не унимался. Каждую ночь он возникал словно из пустоты, делал мертвую петлю, после чего, изящно спланировав, садился на стол и несколько раз даже мне на плечо.
— Молодой человек, на вас сидит насекомое, — шепнул мне однажды сморщенный старичок, который ждал, пока я выдам ему ключ.
Он и сам немного смахивал на насекомое.
— Я знаю, — ответил я, осторожно подставляя палец, чтобы мотылек мог на него перелезть. Я с гордостью продемонстрировал его не слишком заинтересованному постояльцу. — Можете взять его себе, если хотите.
Но ему нужен был только его ключ.
Я старался быть верным своему решению не привязываться к ночному мотыльку. Но чем больше я стремился не обращать на него внимания, тем упорней он меня завоевывал, выделывая самые что ни на есть рискованные акробатические трюки. Однажды во время одного из таких трюков его сдуло порывом ветра, ворвавшимся вслед за поздним постояльцем. Мотылек вылетел через распахнутую дверь. Я не удержался и подбежал к окну. Когда я увидел его сидящим на припаркованной машине, мне стало неловко и я решил, что так оно, пожалуй, даже лучше для нас обоих.
В следующую ночь я едва смотрел на экраны. Часами шарил повсюду глазами, переводил взгляд с двери на окна и затем на кондиционер. Его нигде не было. Мне его не хватало. Через неделю я не выдержал. И когда я наконец обнаружил его в высокой прическе одной дамы, что пришла за ключом от своего номера, я от восторга чмокнул тетку в лоб.
После окончания дежурства я брал мотылька с собой в комнату. Там предметом его живейшего интереса служила меховая подкладка моей ядовито-зеленой куртки. Но поскольку я не доверял качеству краски на этой куртке, я сначала старался держать ее от него подальше. Через некоторое время я стал себя одергивать. Я вспомнил о Фредерике и подумал о том, что весь мир охвачен нищетой, коррупцией, голодом, безразличием и страхом. Поэтому нежности к какому-то ночному мотыльку должны быть положены разумные пределы. Я назвал его Эрнест.
Работники кухни здоровались со мной вежливо, уборщицы и горничные смеялись над моими глупыми шутками. Когда любезный администратор приходил сменить меня в семь утра, я шел завтракать на кухню ресторана. Завтрак готовил сам шеф-повар. Этот мужик был страшный зануда. Налоги изобрели, чтобы отравлять ему жизнь, турки на этом, естественно, греют руки, на улицах все больше мусора — и в этом, конечно, тоже турки виноваты; доказательством служит сама система: все эти правительственные скандалы, а потом у них все шито-крыто, перевернутые цветочные ящики у входа в его жилище — ему давно уже все стало ясно.
Я всегда с ним во всем соглашался, протягивая тарелку для добавки. Как ни странно, он, похоже, испытывал ко мне своего рода почтение. То же самое можно было сказать и об остальном персонале гостиницы. Мне показалось, что, прежде чем я в первый раз вступил на ночное дежурство, Стан собрал их вокруг себя и голосом громовержца провозгласил: «Бенуа Де Хитера вы и пальцем не тронете. Вы будете проявлять к нему особое уважение и вести себя как подобает. Ибо перед вами человек, который все в жизни повидал и все испытал. Это непревзойденный самородок, который согласился отдавать свою эрудицию и мастерство ради нашей общей безопасности в ночные часы». Произнося эту речь, Стан устремлял свой единственный глаз по очереди на каждого из подчиненных. Даже шеф-повар не нашелся чем возразить, а самая сентиментальная из горничных и вовсе расплакалась от переизбытка эмоций. Что-нибудь в этом роде наверняка было. Неспроста же я им вдруг так полюбился? Они обращались ко мне исключительно на «вы» и не приставали с расспросами насчет коробки с дырочками, которую я таскал за собой повсюду. В ней я относил Эрнеста в свою комнату после дежурства.
Эрнест! Ничто в те дни не было мне милее, чем он, — это маленькое чудо, которое явилось ко мне без спроса в чужом краю и во время года, когда другие бабочки спят, если, конечно, их не разодрала в клочья какая-нибудь летучая мышь или ночная ласточка, не расплющил ботинок сорок четвертого размера и не погубил какой-нибудь еще несчастный случай.
Свои свободные часы я проводил в библиотеке за изучением повадок и обычаев ночных красавиц. Степень моего погружения в тему, прежде казавшуюся мне совсем неинтересной, граничила с аутизмом. Я часами рассматривал картинки, запоминал названия бабочек, углублялся в ритуалы их спаривания, особенности их любимой пищи. Я зарисовывал орнаменты крыльев в специально приобретенном блокноте. Я проводил целые дни в зоологическом музее, стараясь не привлекать внимания Эрнеста к страданиям десятков несчастных созданий, пришпиленных на булавку. Сам же затаив дыхание любовался коллекцией ночных красавиц. Здесь было все, о чем человек только может в жизни мечтать: забытые желания, впечатления и мысли, неподвижные под стеклом. Яркие, цвета лимонного мороженого крылья желтой медведицы, до неприличия пухлое тельце малинного коконопряда, скромность свинцово-серой лишайницы, кокетливость подвижной медведицы, пестрота пяденицы крыжовниковой и желтоватый окрас watsonalla binaria[40] — от всего этого великолепия у меня волосы вставали дыбом на голове.
Но ни одна из чешуйчатокрылых не могла соперничать в совершенстве с ленточницей красной, породой, к которой относился Эрнест. Начнем с того, что ни одна из бабочек не могла похвастаться такими размерами, разве что ночной павлиний глаз, но этот несчастный даже в весьма преклонном возрасте заворачивался на зиму в кокон, в результате чего ему не хватало известного лоску. Ленточница красная, напротив, отличалась редкой сообразительностью. У меня перехватило дыхание, когда я прочел о том, как она, еще в стадии гусеницы, сбивала с толку своих врагов, притворившись веточкой. Причем так натурально! В этом я убедился, рассматривая фотографию в библиотечном томе.
— Ах, Эрнест, что за умница! — прошептал я в невольном восторге, склонившись к коробке.
В замкнутом пространстве своей комнаты я выпускал его на свободу. С самого его появления я ни разу не отдергивал шторы на окнах. Солнечные лучи не должны были его пугать. Я снимал с коробки крышку и наблюдал за тем, как он, описав круг по комнате, с аппетитом принимается за тополиные листья, мной заранее тщательно отобранные. Ивовые листья он тоже любил, но, как я заметил, все же предпочитал тополиные. Я не отрываясь следил за его повадками во время еды, за энергичными подергиваниями его усиков и передних лапок. Темно-серый цвет его внешних крыльев подчеркивал великолепие черно-красных нижних. Они были похожи на вино и пламя, засохшие лепестки роз, а также на кожу, раскрасневшуюся от поцелуев. А еще они напоминали одно из маминых платьев.
Я спал теперь каждый день с девяти до двух. И хотя мой сон периодически прерывался, я не помнил такого со времен бассейна. Это скромное достижение я считал заслугой Эрнеста. Конечно, своим относительным благополучием я был обязан в первую очередь Стану. Однако он не являлся мне в снах, заполненных крыльями и их многоцветьем. Часто меня будил мой собственный смех.
Стану было известно об Эрнесте. Во время одного из своих ночных визитов в отель он пронаблюдал за мной и увидел, что я осторожно достаю из коробки и кормлю своего питомца.
— Милый Бенуа, — рассмеялся он, — а ты не считаешь, что насекомое в коробочке — забава больше для детей?
Я тоже рассмеялся, смущенно, не уверенный в том, что за этим последует.
— Держи его у себя в комнате, о’кей? Просто чтобы клиентов не распугать. И смотри, чтоб он не сожрал мои шторы, ладно?
Я выполнил то, о чем он просил, но все же почувствовал себя уязвленным. Подумаешь, его отель, его ресепшн, его шторы! Отправив Эрнеста в комнату, я, как обиженный мальчик, снова уставился в экраны. Подпер кулаками голову и упорно не отвечал на улыбки поздних постояльцев.
Мое дурное настроение исправилось лишь через несколько часов. Я буду стараться сохранить дружеские отношения со Станом. Он человек редкой души, я многим ему обязан. Даже моей встречей с Эрнестом. Интересно, прилетел ли бы он ко мне, если б я не работал в отеле? Было ли это случайностью? В ту минуту, когда мои мысли стали вновь обращаться к крыльям и цветам, мой взгляд приковал один из телеэкранов, так притягивает магнит килограмм гвоздей. На крыльце отеля сидела моя мама! Но этого не может быть! Я замер, наблюдая за ней, жующей шоколадный батончик. Ее лицо было скорбным. Я понимал, что должен к ней выйти, но не мог ни на шаг сдвинуться с места. Лишь после того, как она встала и грустно перекинула свою сумку через плечо, я на деревянных ногах направился к двери. Но ее там уже не было.
