— Вот так и дед мой говорит, что бабе сначала поверить нужно, уж потом полюбить. Он у нас не без наворотов! Его бабка с войны ждала. А он ее все равно к каждому барану ревновал. Хотя сам не промах. В деревне со всеми бабами перемаргивался. А с бабки какой спрос? Она все время при доме, по хозяйству крутится. Всегда лоб в поту, а жопа в мыле. Чего ее ревновать. Но стоит ей надеть новый фартук или тапки, дед уже за дверь выглядывает. Не ждет ли какой лысый перец нашу бабку за сараем.
— По себе судит! — усмехнулась Катя.
— А тебя отец ревновал? — спросил Мишка мать.
— Еще как! Даже когда ты родился, все равно к каждому столбу! Не смей прикасаться! Вот таким он был с самой молодости. Когда ухаживал за мной, все круги вокруг нарезал. Придет бывало на танцы, ни с кем другим не смей даже поговорить. Охраной моей был. Помню, Коленьку Сергеева увидела, мальчишку из нашего детдома. Мы обнялись с ним, разговариваем, Хасан стоит рядом, с лица почернел. Глаза, как у волка, зелеными огнями горят. Целую неделю на меня злился, как посмела с чужим человеком так тепло и долго говорить! А когда к нему в дом приехали, меня за калитку месяцами не выпускали, хотя повода не было. Не к кому было ревновать. Даже с работы приходил встречать, чтоб не приведись в какого-нибудь родителя не влюбилась. Дико мне это казалось, особо поначалу. А женщины, что в садике работали, завидовали жутко и говорили:
— Счастливая ты, Каражан! Вон как тебя Хасан любит!
— Только ненадолго хватило его любви. Когда беда со мною случилась, не только разлюбил, предал, а и опаскудел все прожитое, втоптал в грязь, и бросил нас с сыном. Еще в больнице сказал мне, что не заберет к себе домой, что не нужна ему жена-калека. И добавил:
— Уж лучше б сразу насмерть переехал бы поезд. Глядишь, детям нормальную пенсию за тебя платили.
Мишка, услышав такое, выскочил из кухни, побледнев, взял сигарету, вышел во двор покурить на скамейке в темноте и одиночестве. Но посидеть одному долго не довелось.
Сторож хлебного магазина подошел вскоре. Сел рядом, попросил закурить. Его одиночество припекло, а тут можно словом перекинуться, поговорить по душам:
— Чего с дому выскочил? Как свой цветник без догляду бросил? Иль места на куренье не дали шалашовки?
— Стал бы их спрашивать? Просто на свежий воздух вышел подышать. А и они не шалашовки. Все как одна студентки. Будущие медики. Учатся. У них в будущем году уже практика. В больницах станут работать, таких как ты лечить.
— А меня нынче единая могила выправит. Чего хочешь, уже семь десятков стукнуло. Троих своих старух схоронил. Пора и мне к им собираться. Не то зажился вовсе. Нынче оно и неплохо, а ноги уже подводят. Ходить так резво как раньше, уж не могу. И в руках сил не стало. Это славно, что нынче у меня квартира с удобствами, да еще на первом этаже. Подниматься высоко не надо. Ногу поставил на ступеньку и уже дома. Чуть спина прихватила, я к батарее притулюсь, а через полчаса как огурчик, зеленый и весь в прыщах. А ты знаешь, Мишка, благоустроенная квартира— целое сокровище. Ко мне, не гляди, что старый, еще бабы просятся. Ей-ей, ни бабки, а бабы, много младше меня! — хохотнул дед.
— Не веришь? А зря! — вытер слезящиеся глаза и, хрипло откашлявшись, продолжил:
— Вчерась одна заявилась. Из себя ладная. Сама нарядная и давай ко мне в бабы, в хозяйки проситься. Мол и стирать, и стряпать, и убирать буду, только возьми меня. Опекуншей иль в жены прими, не пожалеешь. Я и спроси ее, кто ты и откуда на мою голову свалилась? Она и рассказала. Но много умолчала про себя. А я про ее историю знал доподлинно. Эта баба вышла взамуж, а потом мужика в тюрьму законопатила. Но не знала, что у того сын имелся от первого брака — прямой наследник. Выкинул он енту сучару, сам стал жить. А когда отец возвернулся, сын опять ушел к матери, а та баба все ищет нового лопуха. Но со мной ей не подвезло.
— Сегодняшние женщины — не прежние, — вздохнул Мишка с сожаленьем. И вдруг внезапно вспомнилось усталые глаза, бледное лицо женщины, работавшей напротив уже почти год. Он не знал ее имени, никогда не общался с нею. Знал, что она его коллега — ревизор и больше ничего. Он даже не взглянул в ее сторону ни разу. Она его не интересовала. Понятно, что женщина была старше Мишки. О чем с нею говорить, что могло быть общего? Но вот вспомнил, что когда он зверски уставал и белый лист бумаги казался черным, падала ручка из руки, а глаза ничего не видели, перед ним появлялась чашка кофе. Кто его сделал и поставил перед ним, парень не задумывался. Он пил его, смакуя, мелкими глотками и отдыхал, приходил в себя. А уже через полчаса снова брался за работу. Усталость как рукой сняло. Так было и вчера, и сегодня.
Он даже спасибо ей ни разу не сказал. Видимо, она и не ждала благодарность. Но как вовремя и кстати выручала его. А почему, за что? Вряд ли бы они узнали друг друга, столкнувшись на улице нос к носу. Она была неразговорчивой, ее никогда не звали к телефону, Мишка даже не слышал ее голос. Она раньше всех приходила на работу и уходила последней.
— Выходит, она одинока. Только тем спешить некуда, а возвращаться в пустоту нет желания. У нее случилась какая-то трагедия. Только такие, пережившие тяжкое горе, нелюдимы, недоверчивы и молчаливы. О ней никто ничего не знал и не рассказывал, все потому, что ни с кем не дружила и не общалась. Среди людей оставалась одна и продолжала жить в своей раковине молчания и недоверия.
— Но меня она как-то выделила изо всех, — подумал парень.
— Надо завтра прихватить на работу кофе и сахар. Поставлю перед нею. Заодно и коробку конфет возьму, чтоб не считала жлобом. Глядишь, и познакомимся, — улыбнулся Мишка. И услышал:
— Оно нонче всем тяжко, хочь мужикам иль бабам. Спробуй проживи на пензию? Никто не смогет. Вот и приходится на кусок хлеба, почти по пояс в могиле, а идтить на работу, чтоб с голодухи серед дороги не завалиться. На детей надежи нет. Сами бедствуют нещадно. Вона хочь и мои двое. Навроде не дурные вовсе. При образовании. А получки ихней, коль всурьез разобраться, на неделю семье не хватит. Хочь и детей немного. У каждого всего по двое. Глядишь, я в энтот месяц старшему пензию отдам. Хоть чуть подмогну, — говорил дед неведомо кому, уставясь в темноту подслеповатыми глазами.
— Слышь, Миша! А твой отец вам подсобляет?
— Я сам работаю. Нам с матерью хватает.
— Ой, детка! Кому теперь хватает и чего? Вон твоя мамка как приехала сюда в халате в горошек, по сей день в ем ходит. Вот тебе и хватает! А и Хасан не зажирел с новой бабой. Все в тех же портках ходит. И обувка старая, с ног сваливается. Трудная эта жисть. Неможно в ей подличать. А ен шибко виноватый, вот и наказал Господь. Живет Хасан без радостев. Всюду лишний, всем чужой. Помрет и помянуть станет некому. А уж пожалеть и оплакать навовсе никого не сыщется. Холодно будет ему на том свете и горько. Никого он под сердцем не согрел. Я на что старый пень, а и то об своем думаю. Квартиру старшему внуку отписал. А все что на счету — младшему. Чтоб похоронили без мороки. И помянули по-родственному, не ругая, что про завтрашний день забыл.
— Дед, никто без могилы не останется. Всех хоронят. Какая разница мертвому, что о нем живые скажут? Всем не угодишь…
— Оно так Мишанька! Но пока жив человек, думать надо об добре, не сеять зло в нынешнем, не забижать никого, оставить теплую память про себя, чтоб завтра вслед гробу никто не плюнул и не таил обиду на ушедшего.
— Да кто теперь о том думает? — отмахнулся Мишка.
— Ой, детка! С каждого спросится по делам его. С верующего и неверующего. Жаль что и нынче многие живут со слепым сердцем, — встал старик кряхтя, держась за спину, и пошел не оглядываясь на свой пост.
Когда Мишка вернулся, все девчата уже спали. И только Лянка сидела на кухне за учебниками и о чем-то думала Катя, глядя в беспросветную темень за окном. Увидев Мишку, позвала и сказала тихо:
— Хасан звонил. О чем-то хотел поговорить с тобой.
— Опять о женитьбе! Ох и надоел! Все никак не поймет, что жизнь у человека всего одна. Он и ее единственную хочет мне изувечить, — поморщился парень.
— Не знаю, говорил как-то странно. Не орал как всегда, даже о моем здоровье справился, впервые за столько лет. Спросил, можно ли ему навестить нас завтра вечером.
— Зачем? — опешил Мишка.
— Да кто его знает? Голос, как у побитого. Будто ему горло вывернули, и язык обрезали наполовину. Чуть ли не плача разговаривал. С чего бы это? — недоумевала Катя.
— Ты разрешила ему прийти?
— А как могу запретить? Он твой отец! Общаться имеет право. Ты уже взрослый, сынок. И никто не сможет навязать тебе свою волю. Ни я, ни отец. По-моему у него что-то случилось. Может, неприятность какая-то. Он никогда не спрашивал, можно ли ему прийти, а тут, словно подменили человека.
— Пожалей его! Он навешает лапшу на уши! — решил Мишка задержаться на работе подольше, чтоб избежать встречи с Хасаном.
