Заключительный день вышел самым несчастливым из-за того, что собрал в себе все следствия и причины происшествий последних дней. Был там и собственный позор и посторонний, имела место также подлая измена и не одна — сам он сказать не сумел бы теперь — которой из них было больше. Особняком высвечивалось предательство, и думать об этом не хотелось особенно. Присутствовал, кроме всего, и новый совершенно аспект — открывшийся внезапно сильнейший гастрит, о котором Петр Иваныч никогда не подозревал и не лечил. Врачиха покачала головой и напомнила, что предупреждала о несоответствии вонючей воды потребности крюкова организма.
Спорить Петр Иваныч с ней не стал: во первых, потому что не знала она всей другой нервной правды, из-за которой сама водичка становилась вторичной, а не главной, а во вторых, сил не было терпеть боль в позвоночнике, несмотря на сделанную утром новокаиновую блокаду.
Были и другие неприятности по здоровью, вернее, ожидались наверняка, в чем раненый Петр Иваныч почему-то не сомневался. Знал — следующий удар будет обратный, не снаружи, а изнутри, из самой чувствительной середины, лишь до этого казавшейся бесчувственной к настоящей боли, а на деле принявшей основную нагрузку на себя.
Забирать его после излечения приехал на машине Николай, потому что самому сил добраться до Москвы у Петра Иваныча не осталось. С ним увязалась и Зина: все триста обратных километров она охала, переживала за такое странное развитие старой болезни и появление совершенно новой, но тут же начала процесс восстановления домашним способом: натерла мужа нутряным салом — от радикулита, дала внутрь чай с ромашкой и мед — от гастрита, и поцеловала в лоб — от себя. Так, на заднем сиденье, Петр Иваныч и уснул.
А когда проснулся, то снова была Москва, снова спальня с Зининой периной, снова пустая клетка, оставленная в память любимого Славы, а также все трое детей его и все внуки: два и два…
А еще через неделю Петр Иваныч практически оправился от отдыха в санатории, гастрит засыпал питьевой содой, радикулит незаметно вернулся туда, где был распределен до новых промежутков, а внутреннюю боль удалось загасить в первый день выхода на объект. Там он увидал круглоглазого Берию-Охременкова, но почему-то не испытал ненависти ни к нему самому, ни к его дурацким окулярам, ни даже к его изменнице жене, Тамаре, — и так пострадал человек, что женился когда-то на проститутке, чего ж еще-то?
Это снова был понедельник, и машина с раствором, как обычно, запаздывала на час. Но Петр Иваныч опять не послушался прораба и полез к себе в кран, просто так, без особой цели, чтобы в поднебесном покое и удалении от земной поверхности перебрать всех в памяти по-новой и каждого отметить за свое хорошее и свое плохое: Бога-сына и Отца, непевчего летуна Славу, пострадавшего по недомыслию из-за невольно выпущенного из него Святого Духа, сына младшего, Павлушу и остальных настоящих мужиков заодно, а также капитана Комарова и дочь его Фенечку с Волги-реки. И только потом уже, пропустив под собой пару рыхлых облачков и одну плотную тучку, не спеша, он отдельно решил подумать о самой верной, самой преданной и красивой, самой на этом свете любимой подруге всей своей крюковой жизни — о жене Зинаиде. И пусть хранят ее ангелы…
История четвертая
АБРАМ МОИСЕЕВИЧ ПЕТРА ИВАНЫЧА
Больше всего на свете крановщик Петр Иваныч Крюков удивлялся трем вещам. Двум из них он не переставал поражаться на протяжении всей жизни своей длительностью в шестьдесят три года, включая законные шестьдесят предпенсионных лет и три — после закона. Однако думать о самой пенсии не хотелось, да и времени не было особенно. Кроме того, никто, кроме него самого да жены его Зины, про это и не вспоминал в получившейся жизни. Платить — платили исправно за крановщицкую работу, хоть и мало, и нерегулярно, и только когда деньги были у заказчика, а так — больше орали снизу вверх на башню, что, мол, давай, Иваныч, «вируй» уже или «майнуй», наконец, чего встал-то: бетон стынет, выработать не успеем, кто после размолачивать станет — Пушкин, мать твою? Иль Охременков, падла, снова начет на бригаду сделает, а сам ни при чем, вроде, иуда?
Почему Охременков был иуда, Петр Иваныч не ведал и сам так его не называл, но по какой-то необъяснимой внутренней причине поддерживал такое обвинительное прозвище с удовольствием, хотя прораб и никого, вроде, не предавал по большому счету, а был сознательно предан сам собственной супругой. Что касалось Крюкова, то начальника своего он не предавал, так как не знал о родственной его связи с санаторным романом. Он полагал, что всего лишь неудачно обманул неизвестного мужчину, будучи и сам в той дурной ситуации заложником, почти полностью введенным в заблуждение чужой неверной половинкой.
И вообще, дело было не в том — не в прошлогодней истории с радикулитом и посторонней предательницей-женой, Тамарой Охременковой, через которую нехорошая болезнь обострилась и появилась в дополнение к ней еще одна новая. Из-за той грязной истории в ходе санаторной путевки Петр Иваныч как раз готов был самому Охременкову сочувствовать в его семейных делах, проявить человеческую и профессиональную жалость к нему же и, если б было возможно, то повернуть все происшествие вспять, к истокам, к самому началу подводного вытяжения, когда радоновое ванное воздействие на организм уже успело прийтись по душе, а худощавая соседка по столу, Тома, наоборот, только возникла к первому обеду, едва-едва наколола на вилку его котлеты и лишь кокетливо представилась, но окончательно понравиться еще не смогла.
А было другое в ее муже нелицеприятное — от Берии все же больше шло, от натуры чужеватой, от всего облика его целиком и от неродного его какого-то лица особенно исходившее; и это плохо преодолевалось, как ни старался Крюков размыть в себе неласковое отношение к пострадавшему прорабу, как ни пытался сгладить изнутри причину неясной к нему подозрительности, хотя и знал, что достаточного повода для внутриутробных сомнений у него нет. Ну да ладно, Бог с ним, с Охременковым Александр Михалычем…
Так вот, об удивлениях. На первом месте самодельного списка были и продолжали стоять, не считая планеров, аппараты всех летающих систем, куда входили все абсолютно самолеты, различаемые по назначению, дальности, скорости полета и типу силовой установки. Чего там не было только в этих воздушных категориях: и военные, и транспортные, и сверхзвуковые, и поршневые и турбореактивные, и для борьбы с пожарами отдельно. И если с планерами Петру Иванычу все более-менее было ясно — там принцип крыла работал таким путем: встал на ветер, подладил угол и держись, чтоб не тянуло вниз по закону Исаака Ньютона, и только вперед-назад подправляй — то с прочими конструкциями было гораздо непонятней: во-первых, железные, хоть и алюминиевые, во-вторых, тяжелее воздуха, несмотря на ветер и мотор, и в-третьих — откуда столько силы, чтоб преодолеть закон земного притяжения при таком кошмарном весе, и при чем здесь сила принципа тяги, когда такой вес?
В этом самом непонятном деле Петр Иваныч разбирался, как никто. Потому что, никто и не располагался к этой проблеме так близко, как он, никто и рядом с этим не стоял, как Крюков, вернее сказать, — в полумягком башенном кресле не сидел на высоте птичьего полета, хотя и не дотягивал до самолетного верха, и кресло было вытерто крюковой жопой до белесых прогалин. И облака мешали ему не всегда, а только когда реактивные небесные точки возникали в самых краях выси и Петру Иванычу не хватало пронзительности орлиного взгляда, чтобы уловить скорость и силу передвижки наблюдаемого предмета тяги поперек высоты. В этих случаях приходилось угадывать по воздушному следу, что протягивался от объекта до самого почти горизонта, превращая вдоль всего пути плотный и густой выхлопной самолетный столб в одноцветный воздушный хвост, истаивающий в ничто по мере удаления от него реактивной точки. И особенно везло, когда раствор не начинался еще, а небесное тело уже красовалось при ясной погоде.
Надо же, — думалось ему в такие минуты, — летит… — и он вычислял скорость лета, сравнивая ее со скоростью свободного падения, и прикидывал, сколько ж времени ему надо на самый короткий спуск с крана, если забыть про радикулитную опасность, волнение от гастрита и не глядеть в небо на падающий в зону строительства летательный аппарат. — И кто доберется до цели быстрее: сам он — до спасительной земли или же потерявший управление самолет — до его жизни… — И по всем прикидочным расчетам выходило, так, примерно, на так — аппарат успевал достигнуть твердой земной коры и отобрать у Петра Иваныча жизнь одновременно с тем, когда сухая правая крюкова конечность упиралась почти в ту же самую твердую точку у основания башенного крана, и оба вычисленных момента образовывали единый смертельный альянс.
