Ознакомительная версия.
И он расхохотался таким отвратительным хохотом, что мне сделалось жутко. Никто в комнате, однако, даже не обернулся в нашу сторону. Все по-прежнему были заняты своими делами.
***
Я намеренно опускаю подробности последовавших затем событий. Прежде всего, потому, что эти события не имели решающего влияния на мою судьбу. Всё, что происходило, было самой настоящей дрянью и рутиной. Самое же любопытное заключалось в том, что я отлично понимал это. Но признавать окончательно не хотел. И заставлял себя думать, будто здесь-то и есть самая настоящая жизнь, и что так живут «во всём цивилизованном мире». Более того, я вошёл в противоречие со своей же теорией, я сам стал человеком скотоподобным, и мне нравилось быть им. Но я убедил себя, что теория сама по себе, а жизнь сама по себе. К тому же до сих пор никто не требовал от меня проявлять чудеса законопослушания, а стало быть, и противоречий особенных нет. И если я и бываю здесь, так на то моё хотение и добрая воля. Другими словами, я делаю то, что хочу, а это и есть первый принцип моей теории.
Большие компании привлекательны, прежде всего, тем, что щедро одаривают чувством общности, единения, братства. Тем, что позволяют говорить «мы». А наша компания, производившая впечатление людей дружных, весёлых, доброжелательных, не просто собиралась вместе. Мы играли в одну и ту же игру: мы все вместе и изо всех сил изображали из себя детей обновлённой России, забывшей своё гадкое имперское прошлое и стучащейся теперь у ворот богатого общеевропейского дома. Каждый из нас свято верил, что новое понимание жизни, пришедшее к нам с Запада, есть единственно правильное понимание, хотя бы потому, что там умеют жить. Что можем предложить миру мы, нищие и подтравленные коммунизмом? А там цивилизация, достигшая своего апогея, там уважение к личности, там комфорт. И если мы тут чего-то не понимаем, виноваты мы сами и наша неразвитость.
Нас объединяла одна идея. Но в то же самое время здесь каждый был сам по себе. Здесь никто ничего не требовал, никто не осуждал другого за слабости. Но не потому, что не хотел замечать «сучец иже во оце брата». Здесь любое, самое невероятное своеволие, любой, самый дикий каприз называли особенностью. Здесь собирались сытые, довольные собой люди и равнодушно рассуждали, равнодушно общались и любили тоже равнодушно. Здесь всё было ненастоящим, вывернутым наизнанку. Любовью здесь называли мимолётную симпатию. Здесь секс был нормальной, обыкновенной формой общения. Дружбой здесь называли обязанность выслушивать бессмысленные интимные откровения. Красотой – типовую, стандартную ухоженность. Талантом – умение выгодно преподнести и продать себя. Но Вилен оказался прав: жить так было легко и приятно.
Сильных, ярких чувств я ни у кого здесь не видел. Здесь все развратничали, но никто не неистовствовал – я не встретил ни одного Калигулы. Здесь все исповедовали какие-то убеждения, но никто не пошёл бы за них на костёр. Здесь всё было ярко снаружи, но пусто и серо внутри.
И мы с Максом как-то сразу приспособились к этой новой жизни. Правда, мы не научились пока равнодушествовать. И, например, каждую новую связь мы обсуждали потом долго и с восторгом, искренне принимая за очередную победу и радуясь радостью молодых здоровых самцов. Я полюбил секс так же, как любил когда-то мороженое или карусели. И когда наступало конечное состояние, во мне точно освобождался какой-то источник энергии. Меня переполнял задор, ощущение какой-то безграничной свободы, жажда славы, поклонения, обожания. Я успевал помечтать, как когда-нибудь буду сорить деньгами, повелевать людьми. В голове у меня стучал «Канкан», мне хотелось, чтобы каждую минуту жизни было весело, весело, весело!.. Потом всё проходило, забывалось и делалось скучно. И я возвращался к своим новым друзьям – сытым, ленивым, самодовольным и равнодушным...
Прежде мне совершенно не нравились подобные сборища. Но здесь всё было иначе. Ведь среди нас каждый был чем-нибудь интересен, а то и вовсе знаменит. Здесь нас окружали лучшие люди, элита. Так, по крайней мере, было принято думать. Хотя, откровенно сказать, люди эти не обладали ни какими-то особенными душевными качествами, ни исключительной образованностью, ни выдающимися талантами. Это были купцы, торговцы зрелищами. Но их было принято звать «творческой элитой», и этот символ охотно предпочитался реальности.
Наверное, по той же самой причине здесь каждый мог почувствовать себя, кем хотел. Достаточно было одного только желания. Если, например, вам хотелось ощутить себя человеком религиозным или приобщиться к религиозным практикам, достаточно было заикнуться об этом вслух, и отовсюду на вас обрушивались приглашения во всевозможные религиозные общества. Через некоторое, весьма, впрочем, незначительное время, вы оказывались и просвещённым, и посвящённым, и приобщённым. И всё это без особенных усилий с вашей стороны, без подвижничества и постничества.
Так, одна наша писучая дама – не Липисинова – после прохождения неких духовных практик заявила, что сознание её теперь расширилось, и сама она превратилась в нового человека, в связи с чем ей стало доступным общение с духами. И духи диктуют ей книги, а она эти книги записывает, издаёт, и книги расходятся невероятными тиражами. Так что наряду с сознанием у неё расширилась и платёжеспособность. Как-то она даже устроила презентацию и публичные чтения своей новой книги у Алисы. В передней составили полукругом стулья, зажгли свечи, и наша обновлённая и расширенная писательница целый вечер загадочным голосом читала, что там надиктовали ей духи. Оказалось, что духи порешили открыть ей все тайны мироздания. Первым делом они заверили медиума в неоспоримой божественности её происхождения. «Ты – бог!» – так именно и сказали ей духи. Потом, правда, оказалось, что и прочие люди тоже боги. Потом выяснилось, что нет ни добра, ни зла, ни боли, ни радости – словом, ничего вообще нет. Есть только «чистое сознание», то есть только то, что мы сами воображаем и чего очень хотим. И чтобы быть счастливым, нужно думать о приятном, хотеть приятного и верить в естественный эгоизм.
Книга очень понравилась. Писательницу поздравляли, благодарили, а Липисинова даже произнесла речь. Она сказала, что крепнет феминистское движение и что всё большее число женщин осознаёт необходимость борьбы за свои права и свободы, а это означает, что всё большее число женщин становится реально свободными. И что скоро, ох, скоро! кончится ненавистная эра Рыб, и наступит благословенная эра Водолея.
Писательница пришла в восторг. По лицу её разлилось райское блаженство вперемешку с умилением, на глаза навернулись слёзы. То и дело она всплёскивала руками, закрывала ладонями лицо, потом разводила в стороны руки, опять закрывала лицо и всё шептала не то по-английски, не то по-немецки: не то «My God!», не то «Mein Gott!»...
Если же, например, вы хотели быть красавицей, вам следовало изрядно исхудать и наклеить ногти с белыми кончиками. Если мечтали чувствовать себя интеллектуалом – для вас обсуждения неглубоких, но сложных по форме псевдофилософских тем, у которых, подобно гнилым орехам, за толстой скорлупой – пустота. А стоило Максу заговорить о тайных обществах, как Вилен тут же вызвался содействовать. И уже очень скоро – может, на третье или четвёртое наше посещение – он познакомил нас с одним весьма странным человеком.
Если бы я увидел этого человека на улице, я никогда не обратил бы на него никакого внимания и ни за что не запомнил бы его лица. Это был невысокого роста, курбатый дядька. Редкие светлые волосы его, зачёсанные назад тупейным гребнем и основательно залаченные, застыли ребристым панцирем над розовым, с редкими коричневыми пятнами черепом. Зеленоватые в рыжих ресницах глаза смотрели насмешливо. Руки его были худыми и жилистыми. А узкие ладошки с тонкими пальцами сжимались в какие-то смешные кулачки – точно в каждом он держал по жуку. И в разговоре, жестикулируя, он то и дело помахивал этими кулачками перед носом у собеседника. Помню, мне пришло в голову, что ладони у него, должно быть, всё время влажные. На безымянном пальце левой руки он носил массивный перстень-печатку из белого металла. Клеймо я не разобрал, но подумал, что на таких тощих пальцах неудобно носить такие тяжёлые перстни.
Неприятное впечатление производили его пышные малиновые губы да ещё зад, по-женски округлый и выпуклый.
Вилен просто подвёл к нам этого человека и без дальнейших церемоний, даже не представив нас друг другу, объявил:
– Вот они... Что ты о них думаешь?
Дядька бегло, но пристально взглянул на нас и, взмахнув левым кулачком, сказал:
– Ну что? Всё понятно с первого взгляда...
И, обратившись к нам, добавил:
– Наверное, сны цветные видите?
– Сны?! – переспросил Макс.
– Да... Сны...
– Я... пожалуй... вижу... цветные, – промямлил Макс, переводя глаза с дядьки на Вилена.
Ознакомительная версия.
