– Старуха, видите ли, хотела, чтобы я кончил школу. Вы слушаете меня, мистер Джон? Она хотела, чтобы я устроился на службу и сшил себе на первую получку светлое драповое пальто. – Он весело засмеялся. – Мать спятила. Все время крестится! А что толку? Если бросят атомную бомбу, все взлетит на воздух. Правда ведь, мистер? Что говорить, люди дураки…
Клеархос продолжал пренебрежительно рассуждать о людях, громко смеялся, то и дело подливая виски себе в стакан. Потом он переменил тему, вспомнив свою соседку – дочь бакалейщика с рынка. Девица маленькая, толстая, голова у нее ушла в плечи, так что шеи не видно. У бакалейщика, ходят слухи, больше десяти тысяч лир.
– Удивительное дело! Увижу ее на улице – катится она, как шар, – и думаю: «Что за милашка!» Вы скажете, пожалуй, что лиры бакалейщика меня ослепили? Нет, черт подери! Она действительно казалась мне красавицей. ў лиры – они сами по себе. – Он опять засмеялся. – Однажды я выиграл в кости две тысячи драхм. Когда у тебя в кармане две тысячи драхм, с твоих глаз вроде падает пелена. Только я вышел из дому, как встретил ее у пекарни. «Что это за чучело?» – подумал я. Клянусь, чуть не лопнул со смеху!
Он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и не мог остановиться. О дочери бакалейщика он рассказал, желая, наверно, показать, что мир, окружавший его с детства, насквозь фальшивый, и если людям кажется в нем что-нибудь красивым, это нищета делает их слепыми. Сам того не понимая, он внезапно увлекся самоанализом. Наконец он заметил, что англичанин уже не в состоянии выносить его болтовню, и остановился.
Наступило гробовое молчание.
– Сколько вы мне дадите?
– Сто тысяч и паспорт.
– Вы серьезно говорите – сто тысяч? Только чтобы потом не возникли осложнения…
– В тот же вечер, Клеархос, ты отплывешь в Судан.
– Вы сказали – в Судан? Где это – Судан? Впервые о нем слышу. Красиво там, мистер? Я хочу поехать в Бразилию. И больше никаких темных дел с вами иметь не желаю. Слышите? Сто тысяч меня вполне устроят.
– Я написал о тебе. Ты будешь получать семь шиллингов в день и питание.
– Хорошо, я поеду в Судан. Мне все равно. Но с меня хватит…
Свежевыбритые румяные щеки Ньюмена, раздувшиеся, как два пузыря, напоминали щеки маленького ребенка. Он достал из ящика новую пачку сигарет и с улыбкой протянул ее Клеархосу. Потом стал объяснять, что «операция» потребует большой осторожности. Понадобится смекалка, находчивость, решительность. Да, вот направление: Клеархос поступит шахтером в забой номер семь. Следует выбрать подходящий момент, припасти оружие. Если его поймают на месте преступления, пусть не рассчитывает на помощь. Как только Клеархос закончит «операцию», он должен немедленно позвонить по телефону. С этой минуты ему уже нечего опасаться.
Когда Джон Ньюмен служил в Индии, политической убийство было обычным делом, не нарушавшим привычного хода службы. Офицеры в канцелярии называли «блохами» лиц, от которых надо было «отделаться». Так окрестил их однажды в клубе юный лейтенант, и словечко это – типично английский юмор – прижилось. Даже в донесениях можно было прочитать: «Имею честь сообщить, что блоха ускакала», или: «В провинции такой-то блохи размножились: ждем указаний». Конечно, со временем капитан перестал находить остроумными подобные донесения, потому что даже тонкий юмор в конце концов приедается. Но с того дня, как дело Фармакиса приняло опасный оборот, он все чаще думал о периоде «блох». Нет, эти воспоминания не были ему приятны и не вызывали у него сомнений в эффективности такой тактики. На протяжении всей своей карьеры он при исполнении долга проявлял себя как человек аккуратный, старательный, свободный от сантиментов, но, пожалуй, несколько ограниченный и чересчур приверженный старым методам. Но ограниченность и педантичность – это обычные недостатки офицеров, служивших в колониях, может быть даже более распространенные, чем ревматизм.
Джон Ньюмен принял решение без всяких колебаний, даже не уяснив себе, какой ему прок от уничтожения этой «блохи». Впервые за свою многолетнюю службу решился он на «пробное» убийство, пробное, поскольку не знал, какую извлечет из него пользу, но Ньюмену просто необходимо было поднять внезапно шумиху. Именно на это и на возмущение профсоюзной организации шахтеров делал он ставку. Как удастся ему потом воспользоваться этой шумихой для повышения импорта в Грецию английского угля, он пока еще не представлял, но шумиха нужна была непременно. Капитан закрыл на минуту свои голубые глаза, погрузившись в печальные воспоминания. «Неужели этот план ничего не стоит? Неужели все уже тщетно?»
– А… кого вы хотите, чтобы я убил? – послышался нерешительный голос Клеархоса.
Он увидел, как англичанин поднял веки. Клеархос перевел взгляд на его пальцы, поглаживающие голубую карточку. Не отвечая, Ньюмен протянул руку. Клеархос взял карточку. Он прочел: «Илиас Папакостис, или Старик, – 53 года, женат…» И так далее.
– Старика?! – в изумлении воскликнул он.
Имя человека, которого он взялся убить, поразило его как удар грома среди ясного неба. И он спросил с наивным недоумением:
– За что, за что вы хотите… чтобы я его…
– Оставь вопросы. Кто проявляет нерешительность, никогда не заработает ста тысяч.
Тон Джона Ньюмена стал теперь ледяным. Он достал из бумажника три тысячи драхм и пренебрежительно бросил Клеархосу. Затем подошел к двери и взялся за ручку. Он стоял так несколько секунд, давая понять, что разговор окончен и Клеархосу пора уходить. Юноша помедлил немного, прежде чем выйти. Его голос дрожал.
– А если я передумаю?
– Ты не можешь уже передумать. Ни в коем случае.
– Почему?
– Слишком поздно. Моряк, в которого ты запустил камнем, умер вчера утром в больнице.
…Ньюмен опять остался один в своем кабинете. Конверты, карточки, заметки, последнее письмо сэра Антони – все было разложено перед ним. Он принялся приводить в порядок бумаги.
Но вдруг уставился, как завороженный, на чернильницу.
«Неужели все это глупо и тщетно?» – подумал он с беспокойством.
Ведь если отбросить мундиры, ордена, торговые фирмы с их историей в двести – триста лет, если отбросить средневековое одеяние лорд-мэра и напыщенные слова, то останутся только черви, пожирающие друг друга из-за хлопка, нефти и рынков сбыта. Джону Ньюмену хотелось ни о чем больше не думать, а лишь страдать, бесконечно страдать. Он понимал, что с ним обошлись страшно несправедливо все, начиная с королевы и кончая сэром Антони. Его забросили на чужбину, и никому из них дела нет до его мучений. Никто никогда не сказал ему: «О, как ты мучаешься, Джон!» Никто никогда не понимал, как он нуждается в ласковом слове.
Он стал вспоминать свои детские годы, вызвал в памяти образ матери. Как ему хотелось, чтобы она сидела у камина, а он, забравшись к ней на колени, показывал ей свои школьные рисунки! Как ему хотелось воскресить ее, чтобы она приласкала его! Он силился оживить эти мертвые видения. Да, он мечтал оказаться в родном доме, в Манчестере, и жадно хлебать ложкой суп.
На улице стемнело. Белокурая секретарша закрыла машинку, деликатно постучала в дверь, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Прежде чем уйти, она понаблюдала за ним некоторое время через замочную скважину.
Капитан достал из портсигара маленький конвертик с ядом, взял стакан, наполнил его до краев виски. Наконец после стольких лет он в последний раз вспомнит его вкус. Но у него есть еще время, и свет ему мешает. Он погасил электричество. В темноте боль воспоминаний казалась еще нестерпимей. Он резвился, пел, ласкался к матери, играл с товарищами, блуждал по всему Манчестеру. И если случайно перед ним возникала картина из более позднего периода его жизни, он с ужасом и отвращением прогонял ее.
Уже приближалась полночь. Джон Ньюмен устал. И усталость притупила все его чувства. Он поднялся. Зажег свет. Собрал конверты, карточки и свою переписку. Разложил все в порядке по ящикам. Виски убрал в бар, конвертик с ядом – в портсигар. Он даже подумал, что ему давно пора быть в постели: ведь ему нельзя не спать по ночам. «Из этого убийства не извлечь никакой пользы не потому, что план никудышный, а потому что все уже тщетно, все тщетно, раз погибла империя», – с горечью размышлял он.
В коридоре было темно. Он пробрался ощупью к двери и вышел на улицу.
В забое номер семь работают тринадцать шахтеров: девять мужчин и четыре подростка, из которых самому старшему едва исполнилось шестнадцать лет. Высота выработки достигает здесь лишь половины человеческого роста, и каждый по-своему приноравливается, чтобы ползать в этой мгле. Если бы насосы исправно откачивали воду, то самым удобным, конечно, было бы отбивать уголь, стоя на коленях. Но насосы все старого образца, они часто портятся, и их используют только в исключительных случаях. Молодые шахтеры не обращают на это внимания и рубят уголь, стоя на коленях прямо в воде. Но те, кому перевалило за сорок, знают, что если они будут долго работать в таком положении, то наверняка заболеют и потеряют часть зарплаты. Они вынуждены сгибаться, буквально сложившись вдвое, и изловчаться, чтобы как-нибудь приспособиться. И так как бледный свет шахтерских ламп перебегает с одной стены на другую, в каждой норе можно увидеть самые причудливые очертания человеческих фигур.
