— Я сама выбирала эти апартаменты, — сказала Полина, переплетя свои пальцы с моими. — Сегодня вечером мы простимся с прошлым.
В этом и была моя беда. Ее бархатистый голос и сейчас обладал надо мной эфемерной властью сирен, но «прощание с прошлым» лишь подчеркивало отсутствие у меня будущего.
— «Дом Периньон», розовый, девяносто пятого года! — провозгласил Максим, направляясь к садовому столу, который мы накрыли в гостиной, когда ясное вечернее небо затянули грозовые тучи. — Бешеных бабок здесь стоит, зато марочное, без туфты. Что такое, что я пропустил?
Его глаза вопрошали нас, двигаясь, точно «дворники». Пробка шампанского, которую он машинально продолжал выкручивать, взлетела к потолку. Он кинулся наполнять бокалы из небьющегося стекла, которые мы нашли в шкафу. Мы чокнулись за будущее Полины, за свободу Максима, за успех моей новой книги. Веселье вдруг угасло. Как будто я своим экзистенциальным прозрением заразил и их, превратив пожелания в лицемерные химеры. Полина, казалось, вдруг усомнилась в своем будущем, а Максим — в самом понятии свободы.
Она села лицом к саду, ронявшему капли в закатном свете. Мы заняли места вокруг нее. Молчание воцарилось в наших взглядах. Я хотел принести мой салат из огурцов. Полина удержала меня. Ее ноготки коснулись наших пальцев между тарелками. Она вздохнула:
— Я должна вам кое в чем признаться, мальчики. Завтра вечером я выхожу замуж.
Наши руки оцепенели под ее пальцами.
— Здесь? — выдавил я, сглотнув, через десять секунд, как будто выбор места мог сгладить тему.
— За это? — фыркнул Максим, указывая подбородком на «жевре-шамбертен».
— Не только. Это замечательный человек, умный, очень порядочный…
— А мы, — перебил он, — мразь.
— Я этого не говорила, Максим. Вы мои друзья. Иначе меня бы здесь не было.
Он отнял руку, чтобы осушить бокал. Я последовал его примеру.
— Еще и пробкой отдает! — бросил он мне в лицо.
Это была чистой воды ложь, но я оценил: он направил свой гнев в другое русло. Усевшись поудобнее на стуле, Полина продолжила:
— Я вас попрошу — нет, простите, предложу — одну вещь, которая может показаться вам бредом, но…
— Шаферами, нет уж, уволь, — отрезал Максим.
Не обратив внимания на его слова, она продолжала:
— …я не нашла другого способа признаться вам в любви, сказать, что вы связаны со мной на всю жизнь, оба, и… и я даже подумать не могу о том, чтобы предпочесть одного или другого…
— И поэтому выходишь замуж за третьего, — подытожил он с горькой усмешкой.
— Дай ей сказать, — одернул я его.
— Я выхожу за него замуж, потому что он сделал мне предложение и я не нашла ни единого аргумента, чтобы сказать ему «нет».
— Но ты его не любишь.
Мой поспешный вывод вызвал у нее смущенную полуулыбку:
— Не так, как люблю вас, во всяком случае. Он никогда не будет моим другом. Он будет отцом моих детей.
Повисла тишина. В буквальном смысле слова. Только шипение омаров в маргарине задавало ритм нашим размышлениям.
— Мы ведь тоже можем размножаться, — заметил Максим.
— Да, но вы не можете быть моими мужьями оба сразу. И я хочу сохранить вас как друзей. Друг не должен быть отцом. Друг — это тот, кто всегда рядом, что бы ни случилось.
— Знаешь, ты уже малость достала своими принципами!
— Дай ей сказать, — повторил я. — К чему ты ведешь, Полина?
Она длинно вздохнула, ища слова в пробке от шампанского, которую ковыряла ногтями.
— Я пришла сюда похоронить свою девичью жизнь. С вами обоими.
Мы с Максимом избегали смотреть друг на друга. Мы не знали, как реагировать. Что сказать. Когда наши глаза опустились к ее груди — нам был виден только объем под плотным шелком, — он выбрал оскорбленное достоинство:
— Мне бы хотелось понять, Полина. Ты чего хочешь — разжечь страсти или сжечь мосты?
— Скажем так, синтез.
Она подчеркнула это слово, еле заметно прищелкнув языком. Лукавый огонек в ее глазах заставил меня забыть все остальное. Я положил руку на ее бедро. Максим же выпалил агрессивно:
— Вот, значит, что мы для тебя такое? Горючий синтез, только и всего. Заметь, Фарриоля это как будто не смущает. Ему плевать, он довольствуется малым.
Я оторопел. Неужели в такой момент он вздумал читать нам мораль? Да. Он повернулся к Полине:
— А как же отец твоих детей, тебе не влом ему изменять?
— Я ему не изменяю. Он католик, и очень строгих правил: он займется со мной любовью только после свадьбы.
— Строгих правил, ага. А сам-то — как он хоронит сейчас свою холостую жизнь? Развлекается метанием стрел в pub с дружками? Или они делят стриптизершу?
— Вот поэтому я здесь, Максим. Сегодня вечером можно все. В последний раз.
Других доводов у него не нашлось. Он налил себе еще бокал, посмотрел на него, не пригубив. Все мы испытывали одинаковое волнение. Я снова дал ему высказаться за двоих:
— Короче, ты хочешь нам сказать, что сегодня ночью мы зажжем.
— Огнем из всех орудий, — улыбнулась она, опустив руку под стол.
Легкий шорох вернул нас на пять лет назад. Усугубив на сей раз свой случай явно заранее обдуманным намерением, Полина бросила между нами на скатерть синие в белый горошек трусики из книжного магазина Вуазен. Как бросают ставку на игорный стол.
— Вместе, — добавила она чуть охрипшим голосом.
Я почувствовал, что заливаюсь краской, глядя на багровеющее на глазах лицо Максима.
— Вместе… Вместе?
Она не ответила. Встала, потянула вниз молнию на боку платья, подняла руки, и оно упало к ее ногам. Перешагнув через шелковую лужицу, скинула туфли и расстегнула бюстгальтер, который отправился к трусикам на стол. После этого спокойно прошла на кухню выключить газ под омарами.
— Она меня с ума сведет, — прошептал Максим, снимая ботинки. — Не ожидал от нее такого. А ведь когда жил с ней, мы всякое вытворяли…
Я попятился, внезапно испугавшись:
— Не мое это, Максим… У меня никогда не было…
— У меня тоже. Нет, вообще-то было, но с двумя девушками. Эй, ты не имеешь права отлынивать! — вдруг прикрикнул он на меня, точно тренер. — Она же ясно сказала: играют обе команды — или матча не будет. Десять секунд назад тебя это вроде возбуждало.
— Да, но нет. По очереди — ладно, но так…
У меня-то нет твоего опыта, я привержен классике. И ожидаю худшего.
Он взял меня под мышки и приподнял, оторвав от пола:
— Ты будешь лучшим.
* * *
Когда она вернулась, мы заканчивали раскладывать двуспальный диван.
— Вы еще одеты? Шевелитесь, а то я рассержусь.
Она легла на простыню лицом к нам. Скрестила ноги, легонько поглаживая свои груди, подняла их, дотянулась языком. Я медленно, «вдумчиво» снял рубашку и брюки, в то время как Максим срывал с себя все. Вдруг его пальцы замерли на резинке трусов. Он повернулся ко мне — я сражался с последней пуговицей ширинки.
— Встань лицом к стене, пожалуйста. Я нервничаю, это у меня после острова Ре. Сосчитай до ста и присоединяйся.
Я уткнулся лбом в обои и принял игру, умирая от желания и сдерживаемого смеха. Их стоны мне не только не мешали, но и возбуждали до такой степени, какой я и вообразить не мог.
— Mijn zootje! — то и дело взвизгивал Максим.
— Давай же, давай! — крикнула Полина.
Только услышав свое имя, я понял, что она обращается ко мне.
Я прерываю обратный отсчет, поворачиваюсь, стаскиваю трусы. Она сидит верхом на Максиме, отчаянно извиваясь. Он лежит поперек дивана, колотя по нему руками, точно борец, пытающийся освободиться из захвата. Она вдруг замирает, поворачивает голову ко мне.
Я подхожу, держа член в руке. Она с лихорадочным нетерпением распаковывает один из рассыпанных по простыне презервативов, ощупью надевает его на меня, впившись губами в мой рот. Я встречаю взгляд Максима, и тот, застыв в теле Полины, по-доброму улыбается мне, в то время как она направляет меня к своим ягодицам, шепча нежные непристойности. — Это в первый раз, — извинился я.
— У меня тоже, — ответила она, чтобы я расслабился.
И, от нежности до животной страсти, от согласия до полной потери себя, мы кончили все вместе, одновременно, спустя вечность, показавшуюся мне одним мигом.
* * *
Тепло солнечного луча разбудило меня в объятиях Максима. Мы отпрянули друг от друга, обнаружив, что Полина исчезла.
— Не может быть! — возмутился Максим. — Который час?
— Полдень.
Нижнего белья на столе не было, платья и туфель на полу — тоже. Он вскочил с дивана, выкрикивая ее имя, обшарил все комнаты в поисках любовной записки, прощального письма, хоть какого-нибудь знака. Ничего.
Разбитые и проголодавшиеся, мы выпили чаю, съели холодных омаров. И тут же, уткнувшись носом во вчерашние приборы, подвели итог. Ни слова о жаркой и пронзительной ночи, в которой счастье нашего союза стало очевидностью без границ. Проблемой было все остальное.
