Установленный в одном из углов мегафон объясняет мне, откуда взялся нечеловеческий голос. Я пытаюсь понять расположение усадьбы. Это не так-то легко. В центре расположено то, что осталось от башни, квадратной, довольно высокой башни с обрушившимся верхом, с облупившимися стенами и узкими окнами. Вокруг этой башни — куча (другого слова я не нахожу) комнат, строений и пристроек, которые, должно быть, воздвигались на протяжении многих веков, судя по всему, как придется, на разных уровнях. Перегнувшись через край террасы, я вижу, как внизу, где растут три гигантских подсолнуха, какая-то женщина что-то готовит на жаровне, я замечаю сразу заинтересовавшую меня галерею. Я пытаюсь попасть в нее изнутри. Открываю одну дверь: стенной шкаф. Открываю другую: лестница, ведущая неизвестно куда. Наконец, открываю третью: это и есть галерея, длинное помещение, со множеством окон, откуда в желтых лучах искрящейся на солнце пыли на меня взглянули своими пустыми глазами двенадцать статуй. Что касается нашей спальни, то она насчитывает десять метров в длину и восемь в ширину. Там имеются большая испанская кровать, кое-какая другая мебель, — все огромное и черное, наконец, кафельная облицовка с изображением морского сражения: надутые паруса, морской бог, дующий в раковину, адмирал в голубых латах и бушующее море, на поверхности которого, у подножия нашей кровати, видны испуганные головы нескольких утопающих. Ванная комната — вся в позолоченной мозаике, которая от времени почернела. Две лебединые шеи из красной меди возвышаются над старинной ванной на крокодиловых ногах.
Как говорит Кризи, это ей все больше и больше напоминает ее мозамбикский остров. На следующий день мы берем в Сорренто напрокат моторную лодку с двумя двигателями по двести лошадиных сил каждый, выстеленную в задней ее части плоскими желтыми подушками. Нам также дают моряка, высокого, загорелого, как черт, парня, с голубыми глазами и с понимающей, как Колетт мужа, улыбкой; Кризи пытается объясняться с ним по — испански, но он отвечает лишь огорченной мимикой и, спрятавшись за своей понимающей улыбкой, за все время сказал нам от силы три слова. На море штиль. Мы огибаем один мыс, потом другой. Я сажусь за руль. Кризи, стоя рядом со мной и ухватившись за ветровое стекло, вся сливается с ветром и рокотом моторов. Мы приплываем в пустынное место. На горизонте нет ни единого корабля, кругом тучные, как слоны, утесы, покрытые невысоким рыжим кустарником, но нигде не видно ни деревца, ни дома, ни какого-либо людского следа, если не считать старой полуразрушенной башни, да овальной чаши радара на самой вершине горы. Я останавливаю лодку. «Хочешь покататься на лыжах? Ты хотя бы умеешь на них кататься? Я всегда подозревал, что багамские плакаты — всего лишь фотомонтаж». — «Паршивец, — говорит Кризи. — Сейчас увидишь». Моряк тут же извлек из-под скамьи две лыжины, но она говорит: «Прекрасно! Но только я на таких не умею, я катаюсь на моно». Есть на лодке и монолыжи. Кризи спускается в воду. Я разматываю веревку. Мы трогаемся с места, набираем скорость, и Кризи вылетает из воды. Со своими мальчишескими плечами, с ногами, сомкнутыми на одной-единственной лыжине, она похожа на заостренный треугольник с острым углом.
По обе стороны от моторки в кильватере образуется два упругих жгута пены, причем таких плотных, что они кажутся твердыми. Кризи перепрыгивает через левый жгут и опускается на гладкую водную поверхность далеко от него. Затем она опять пересекает первый жгут, пересекает второй. Это похоже на танец, причем не ощущается никакого усилия. Она вся в пене, как на плакате с Багамами, а вода вокруг нее бьет ключом и урчит. Кризи еще раз перепрыгивает через жгут. Наклонившись в сторону, она летает почти на уровне моторки. Она несется, как стрела, она парит над водной гладью, словно чайка. Она скользит по морю, гладкому и плоскому, как оловянный поднос, и теперь это она сама заставляет его вспениваться веером то слева, то справа, в зависимости от того, куда она наклоняется. Моряк начинает длинный вираж. Кризи взмывает вверх. Она прочерчивает ослепительную дугу. Вцепившись в свой конец веревки, она летит, точно крошечная куколка. Моя крошечная куколка на море. Вокруг нас — созвучная нам пустота, массивные скалы, а солнце палит так, словно не светит, а хлещет своими лучами по морю. Вернувшись в след от моторки, Кризи заводит за спину обе держалки и, вся прямая, неподвижно, с расставленными в стороны локтями, застывшая на фоне белой борозды, напоминает теперь амфору. Мы замедляем ход. Она погружается в воду. Мы подплываем к ней и забираем ее на борт. «Теперь ты». Теперь моя очередь бороздить море, моя очередь пробовать силу подскакивающей подо мной воды, моя очередь превратиться в маленькую, прыгающую в пене куколку, которую Кризи держит на кончике веревки. Для меня, для нас обоих начинается эта неделя, которая вскоре, как и те четыре дня погружения в гостиной, превращается в один сплошной день, единый поток, единую массу, без дат, без часов, едва отмеченную пунктиром ночей.
Отделавшись от моряка, мы выходим в открытое море. Кризи достала из своих чемоданов снаряжение для подводного плавания, черное трико из блестящей ткани со стальными пуговицами, в конечном счете почти не более экзотическое, чем те костюмы, которые она представляла на площади Согласия. У нее такой вид, словно она собирается на какой-нибудь прием. Она надевает маску, ласты, берет ружье и прилаживает к поясу нож: вот теперь уже нельзя сказать, что она собирается на прием. Пока она ныряет, я, сидя в лодке, качаюсь над ней на волнах. Потом она поднимается в лодку. Судя по всему, рыбой здесь и не пахнет. Она снимает свое обмундирование. Оставляет лишь маску и ласты. «Ты идешь?» — спрашивает она. Я в свою очередь тоже надеваю маску. Кризи исчезла. Распластавшись на поверхности воды я ищу ее. Наконец, замечаю. Вытянув руки вдоль тела, тихонько шевеля ластами, она выплывает в шести метрах подо мной из подводной расщелины, похожей на коридор, проплывает под шероховатой аркой. Я спускаюсь к ней. Она поднимается навстречу мне. Наши тела слегка касаются друг друга. Она опять опускается вниз. Дно там однородное, усеянное маленькими белыми лепестками, похожими на маргаритки. Моя Кризи всплывает ко мне из маргариток. Подальше — дно серовато-розовое; оно такое же нежно-розовое и зернистое, как твидовый костюм, который был на Кризи, когда мы с ней ездили обедать за город. А еще дальше дно, все в скалистых выступах и расщелинах, такое неровное, что напоминает скорее римские развалины.
Когда глубина не очень большая, наши тени медленно проплывают под нами, словно тень самолета на полях, когда он подлетает к аэродрому. А еще дальше видны какие-то массивные мрачные растения, похожие на меховые манто. Моя Кризи поднимается ко мне из опоссумов. Она поднимается ко мне между пронзающими море люминесцентными голубыми лампами. Мы обнаруживаем там плоскую, довольно широкую скалу всего в каких-нибудь тридцати сантиметрах под нами, покрытую светло-зеленым мхом; потом, сразу за ней дно резко обрывается, и открывается пустота, пропасть, где ничего не видно, где синяя вода становится черной, отчего возникает ощущение, что мы взлетаем, как в тех снах, где мы, прыгнув с балкона, парим подобно птицам в воздухе. Что осталось от наших противоречий, препятствий, от ее жизни, от моей? Не существует больше ничего, кроме двух рыб, свободно плавающих в море, в воде, которая опьяняет их. Иногда мы оказываемся лицом к лицу с настоящими рыбинами. Они смотрят на нас, затем некоторые из них, внезапно вильнув всем телом, другие — неторопливо шевеля плавниками, удаляются. В какой-то момент, подняв голову, я вижу Кризи над собой, растянувшуюся, распластавшуюся на поверхности воды, как ночью на кровати. А через секунду она уже оказывается в нескольких метрах подо мной и скользит, лежа на боку, лицом ко мне. Я вижу ее взгляд, ее большие глаза за стеклом маски, из-за которой они кажутся еще больше и кажутся удаленными, как за иллюминатором. Я спускаюсь к ней, зависаю над ней, наши маски сталкиваются, ноги переплетаются, тела склеиваются друг с другом, ее руки лежат у меня на пояснице, мои — на ее бедрах, твердая грудь упирается в мою грудь, вода скользит между нами, как дополнительная ласка, как ласка кого-то третьего, а море вокруг поддерживает и охраняет нас и нашу подводную свадьбу, море — наша постель, море — наш дом, море становится нашей матерью, а мы — детьми этой матери, укрытыми в ее чреве.
Мы всплываем на поверхность. Поднялся ветер. Из гладкой поверхность моря стала морщинистой, похожей на измятую бумагу. Нас бьют короткие жесткие волны. Я управляю лодкой с ощущением яростного ликования. Моторка энергично скачет по воде. Волны стали еще выше. Лодка скользит, срывается с волны, мотор с ревом тянет ее вперед, а позади меня, трясясь на желтых подушках, Кризи кричит: «Изверг!» всякий раз, когда на нее падает сноп брызг. В другой день, после долгой прогулки мы останавливаемся около одного островка. Там есть порт, громоздящиеся друг на друга охровые, серые, голубые домишки, потрескавшиеся, без окон, без дверей, а скорее какие-то дыры на месте того и другого, как будто выдолбленные морем и воздухом. Кризи ныряет. Она приплывает с несколькими плодами, подводными плодами, каких ни я, ни она никогда раньше не видели: со стороны они кажутся осколками скальной породы, а на самом деле в некоторых местах поддаются нажиму пальца. Внутри — оранжевая и лимонно-желтая мякоть, на вкус довольно приятная, но с горечью. День угасает, небо становится зеленым. Мы возвращаемся в свою квадратную башню. Жена сторожа накрыла стол на террасе. У этой женщины размеры невероятные, а голосок тоненький, и считает она не на пальцах, а на носу, то есть прижимая пальцы к носу. Вокруг нас, долетая из-за оливковых деревьев, повсюду слышатся отголоски фермы: крик петуха, кудахтанье куриц, хрюканье свиней в свинарнике. Во время нашего пребывания в Италии стояла сильная жара. Из-за этого ночи превращались в долгое и мучительное испытание с внезапными пробуждениями и кошмарами. Просыпаюсь раз, а Кризи рядом нет. Нахожу ее на террасе; она там тянет лицо к прохладе, которая, кажется, исчезла навеки. Над морем вспыхивают тусклые бесшумные молнии. В конце концов мы занимаемся любовью, правда, с натянутыми, готовыми лопнуть нервами.
