Ганс медленно качнулся, прошептал, размазывая темную грязь по своему лбу: «Останки, стоны, танец, стан, стуки, смерч, сумерки…»
Весною звенит беспечный ручеек.
Весною нежнотелые поросята радуются солнечному теплу.
Весною слезы текут сами собой.
Весною возникает беспричинный смех.
Весною судорога проходит по телу гадалки.
Весною музыка в сумерках звучит как прощание с жизнью.
— …сын, сны, сник, снег, санки, острастка, морок, часть, счастье, — пел Ганс.
Весною охотник целится в далекую, насмешливую тень.
Весною спящая собака вздрагивает от ужаса.
Весною проходит над нами голос жизни.
Весною мы приходим к тебе.
— …мотыга, туманчик, страсть, снисхождение, — продолжая бормотать, Ганс поднялся, слегка покачиваясь. Адольф опустил лицо в воду: ледяная влага (робкое, страшное прикосновение) объяла его наподобие маски. Он что-то кротко прошептал в воде, шепот сумрачными пузырьками возвращался к нему, лопаясь, исчезая, искрясь. Он видел, как спиралью поднимается со дна клубящийся ил, обвивая его тонкую, зеленоватую в черной воде руку.
«…Холодно как…» — мелькнуло в его сознании судорожно и томительно, почти с яростью.
В тот же миг он услышал крик Ганса.
Адольф поднял лицо. Сквозь свисающие с ресниц радужные капли он смог различить глинистый склон и Ганса, лежащего на земле. Его светлые волосы стекали в блестящую слякоть мокрой земли.
Где-то звонко и трепетно пропела птица. Деревья терпеливо потрескивали, склоняя над оврагом тяжелые ветви. Из спины Ганса торчал сверкающий нож.
…ИЗ СПИНЫ ГАНСА ТОРЧАЛ СВЕРКАЮЩИЙ НОЖ…
Какой-то человек сидел рядом на корточках. Другой человек стоял поодаль, раскачивая в руках ружье. Адольфу показалось: у них грязные, заплаканные лица, а глаза высветлены долгими рыданиями, как бывают хорошо промыты нефритовые чаши. Он резво вскочил, что твой бельчонок. Но тут же упал. Выстрел подкосил его.
Тот, что сидел на корточках, поднялся и подошел, слегка покачиваясь. Лохмотья плавно развевались на нем при ходьбе, как будто он шел под водой. Подошел и второй, с чуть дымящимся ружьем. Лесные разбойники склонились над мальчишечьим трупом, приоткрыв рты от любопытства. Быстро ощупали карманы матросской курточки, видимо, желая найти деньги, конфеты. Мальчуган лежал, уткнувшись в теплую глину, улыбаясь, счастливый, внезапно освобожденный от бесчисленных злодеяний, которые надлежало ему совершить. Злодеяния, что называется, на роду ему были написаны. Но судьбу вдруг отшвырнули в сторону в этот весенний денек. Когда судьбу уносит, словно ветром, это вот и называется — весна.
Здесь было множество граненых зеркал и тесных диванов, вросших в мраморные розовые ниши, — их бархат источал смесь запахов кофе, мелких райских яблок, табака и духов тех дам, что любили падать в их пыльные объятья, а также запах красного вина и тошнотворный смрад птиц, сидевших здесь повсюду в своих изрядно грязных клетках. Эти птицы-невольницы, унылые и зловонные в своем пестром оперении, воняли лишь потому, что их лишили свободы. Ко всему этому примешивался неистребимый аромат аптеки, тонкий и бесцеремонный, придававший всем напиткам этого заведения привкус лекарств, что вполне соответствовало дряхлому возрасту большинства посетителей. Кафе называлось «La Pharmacie Tropique» — здесь когда-то действительно была аптека, потом это место превратилось в кафе, имевшее репутацию «богемного», теперь же здесь собирались руины богемы давно прошедших лет. Все, кто достиг успеха, славы или богатства, бросили это место и забыли о нем с торопливым отвращением. Все, кто обнищал, сошел с ума или оказался в тюрьме — тоже забыли о нем. Остались жадные и осторожные. Недостаточно широкие душой, чтобы исчезнуть, недостаточно блестящие и коварные, чтобы возвыситься, они сидели здесь, наслаждаясь абсентом, злобой, эрудицией и печеньем с холодным привкусом мяты. В общем, все здесь (особенно в дождливые дни) было полно той комфортабельной и все же неуютной тоской, слабой и страшной, из которой Франция давно научилась извлекать поэзию.
Впрочем, даже в этом затхлом уголке случались до боли светлые и чистые дни: весной открывали окна, чистили клетки птиц. И местные птицы начинали галдеть, топтаться когтистыми лапами на своих жердочках и веером расправлять крылья, возбужденные гомоном вольных сестер и братьев, справляющих брачные обряды в кронах бульварных деревьев. Бывало, одна из птиц вырывалась из клетки, воспользовавшись чьей-либо рассеянностью, и начинала метаться по кафе, сражаясь со своими отражениями. Ее ловили, но ей удавалось выпорхнуть на улицу, и долго еще эта пестрая птица в остолбенелом ликовании цепенела на ветвях ближайшего дерева, оживленного солнцем и свежестью.
Тогда даже самые надменные старики и старухи забывали о своем высокомерии и сидели с открытыми ртами, глядя в одну сияющую точку, думая о том, что жизнь прошла зря, но даже эта никчемная жизнь была так прекрасна, что о ней лучше никогда не вспоминать, чтобы не рассыпаться от горечи потерянного рая…
В такой вот весенний день в кафе появился посетитель, чей облик мгновенно воскресил снобизм (слегка разрушенный весной) в душах присутствующих. Все в этом человеке отталкивало. Уже того достаточно для омерзения, что он являлся иностранцем, был достаточно молод и при этом чрезвычайно дорого и безвкусно одет.
Это был человек на вид крепкий, почти атлет, с золотым браслетом на руке, в темном, очень дорогом костюме и претенциозной шелковой рубашке цвета «глубокая кровь». Кожа у него была землисто-смуглая, волосы черные, а глаза словно бы мертвые, настолько мертвые, что сидящие здесь старики показались пушистыми птенцами, доверчиво выглядывающими из гнезд. Рот этого человека, по контрасту с глазами, казался живым, даже плотоядным, но лежал он на глинистом лице столь хищно и устало, что мнилось: он перегрыз немало глоток и выпил цистерны крови.
И все же по этому лицу иногда, как тень от ветки, пробегало выражение нежной задумчивости, глаза оживали на мгновение и блестели печалью, словно он вспоминал о возлюбленной, но тут же все каменело, схваченное какой-то судорогой, и сразу становилось ясно, что вряд ли у такого человека может быть возлюбленная.
Короче, его легко было возненавидеть с первого взгляда.
Он спросил себе кофе, говоря по-английски, и это вызвало новую волну отвращения среди присутствующих — этот язык они когда-то любили, теперь ненавидели. Многие распознали русский акцент, но и это не смягчило их — русский акцент вот уже лет пятнадцать никого не трогает.
— БАНДИТ ИЗ РОССИИ, — словно было написано на этом человеке огромными, карикатурными буквами.
Незнакомец прошел через узкий и длинный зал кафе, держа в руках свою чашечку кофе, присел за мраморный столик в углу. Теперь он был со всех сторон окружен зеркалами, как на старинных фотографиях, где лицо среди зеркал предстает в окружении своих отражений. Он закурил. Сквозь зеркала к нему тянулись взгляды посетителей кафе. Все видели, как вился синий дымок, как тусклый огонек подбирался к фильтру… и вот уже окурок был втоптан в черную граненую пепельницу. Лишь после этого незнакомец сделал глоток кофе — напиток успел подостыть и человек глотнул крупно, не по-кофейному — и тут же вскочил, схватив себя за горло. Лицо сделалось сизым, глаза глянули, как стеклянные пуговицы, затем в них вспыхнул гнев, сверкнула ярость, но тут же глаза устало закрылись, человек покачнулся и будто вещь упал на пол.
Старики ветхо привстали, засуетились, затем осторожно подошли — незнакомец был мертв.
…ЧЕЛОВЕК ГЛОТНУЛ КРУПНО, НЕ ПО-КОФЕЙНОМУ — И ТУТ ЖЕ ВСКОЧИЛ, СХВАТИВ СЕБЯ ЗА ГОРЛО…
Все обменивались смятенными взглядами, посматривали на недопитую чашку кофе — яд? Или сердечный приступ? Конечно, такого человека не странно, если отравили, но произошло это здесь, в их «Тропической аптеке», где все знали всех, как казалось, чуть ли не тысячу лет. И кто мог подсыпать ему яд в кофе? Чисто физически это мог совершить бармен Луи — бывший боксер и (если верить его собственным намекам) выдающийся соблазнитель женщин, но все знали его скорее как существо сколь глупое, столь и доброе, а в силу того, что доброта в этом заведении сама по себе почиталась глупостью, следовательно, Луи считали полным идиотом. Невозможно поверить, что он отравил бандита из России. И все же на него смотрели с недоверием — а он уже звонил в полицию.
Кто-то глянул даже в окна, на деревья — не угнездились ли в листве представители русской или какой-нибудь другой мафии, какой-нибудь загадочный снайпер, выстреливший из бесшумного ружья тончайшей отравленной иглой. Но там не было снайпера.
