И Артем перестал волочиться за женщинами. Они-то по-прежнему льнули к нему, как бабочки к цветку, а он был по-прежнему любезен, но – равнодушен.
Я про себя изумлялась – не верила, что такие люди меняются. Но Артем выглядел спокойным, счастливым и ни на кого, кроме Майки, не смотрел.
А потом все рухнуло.
Ну, не вдруг. Года полтора спустя у Артема началось то, что принято называть «творческим кризисом». И до чего же это паршивое время!
Когда это происходит в первый раз, ты думаешь: все, конец тебе пришел, из этой ямы не выбраться.
Сначала ты понимаешь: все, что ты делаешь, – полное дерьмо и чушь.
Потом ты понимаешь, что надо изменить. Понимаешь четко и ясно, видишь, как должен быть положен каждый мазок, хватаешь кисть, и… у тебя ничего не выходит. Все плохо. Все еще хуже, чем было. Усилия тщетны, результаты ничтожны.
Ты малодушничаешь, пытаешься вернуться к тому, что было, – но шиш, кажется, будто тебя выхолостили, кастрировали и мозг, и душу, все, что раньше получалось ярким, ну хотя бы ярким, теперь выглядит унылым, убогим и бездарным.
Впрочем, степень одаренности не имеет никакого значения. Речь идет об уровне мастерства, ином ви́дении, все меняется, и ты оказываешься словно запертым в комнате, в которую прибывает и прибывает вода. Вот она достигает потолка, и чтобы не задохнуться, не утонуть, тебе остается только одно – пробить этот потолок головой.
Не самое приятное ощущение.
Артем замкнулся. Ходил хмурый, молчаливый, раздраженный. То кромсал мастихином холсты, а то сидел за рисунком – часами, сутками, до дыр процарапывая картон.
Потом запил, и это был неприятный сюрприз. Никто не ожидал, что добродушный, вечно обдолбанный Артюша когда-нибудь изменит Мари-Хуане с вульгарной водкой.
Пил тяжко, по-черному, лез в драки, валился в лужи.
Одно не изменилось – никаких женщин, только Майка. Связь их словно окрепла, но воды этой реки изменили цвет, стали темными.
Майка не ругала его, не жаловалась.
Однажды, увидев, как она в который раз вынимает его из лужи (была осень, поздняя осень, ветер с дождем, желтые листья в воздухе), я вдруг вспомнила страшное: летом, на птичьем рынке толстый самодовольный дядька, и у него клетка с белками-летягами. Один зверек совсем погибает от жары, сворачивается тугим клубочком с явным намерением покончить со всем, умереть, а другой, истошно визжа, трясет его маленькими, почти человеческими лапками, тянет к пустой поилке.
Я вспомнила, как Артем положил мне руку на плечо, сказал: «Тихо, Гло, тихо, сейчас разберемся», – и стал выгребать деньги из карманов.
Мы их выкупили, этих белок, какой-то сердобольный таксист бесплатным вихрем довез нас до зоопарка, мы были готовы упрашивать, клянчить о помощи, но ничего такого не понадобилось, зоопарковские лекари взяли клетку без лишних слов и кинулись спасать несчастную тварь.
– Оставите, заберете? – спросил нас очкарик из приемной.
– Оставим, – сказал Артем, – им же нельзя в клетке… ну, такой маленькой… А скажите, они, что, стаями живут?
– Нет. Ведут преимущественно одиночный образ жизни, формируя пары только на период размножения. А почему вы спрашиваете?
– Ну… знаете… Там одна белка как бы хотела спасти другую… Кричала, теребила, не давала ей засыпать… Если бы она так не орала, мы бы, может, и не заметили…
– Молодой человек, я вам вот что скажу – в тюрьме всякое случиться может. Взаимовыручка представителей одного вида…
Майка тащила Артема из лужи, но у нее ничего не получалось – испачканная одежда выскальзывала из рук, да и вообще он был для нее слишком тяжелым.
– Что, не выходит каменный цветок? Ну-ка, дай я. Сбоку там подстрахуй. – Я рывком подняла Артема за шиворот, Майка подползла ему под руку, и мы повели его, как раненого бойца, вдвоем.
– Девчё-о-онки, я вас люблю, – не открывая глаз, сладким пьяным голосом нудил Артем.
Дома мы посадили его на бортик ванны, но он не удержался и свалился внутрь.
– Надо его раздеть, – сказала Майка.
– Обойдется. А, ботинки возьми. – Я стянула с него ботинки и подала ей. – Иди, Май. Я его сейчас воспитывать буду.
– Думаешь, поможет? – Майка опустила глаза.
– Нет. Но так – еще хуже.
Майка вышла. Я взяла душ, открыла холодную воду на полную мощность и стала поливать Артема.
– Ты что?!! Ты сдурела?!! – Артем закрывался руками, пытался отбиваться и через три минуты почти протрезвел.
Потом я кричала на него, хлестала по щекам. Знала – не поможет, конечно, не поможет, но надо было его хотя бы разозлить, не дать скатиться в это блаженненькое пьянство совсем.
Так прожили зиму. Я – злым следователем. Не извинялись друг перед другом ни за что – ни за грубость и хамство, ни за очередные пьянки. Все было понятно.
Майка пробовала справляться одна, но Артем совсем забуянил. Когда она поднимала его, уговаривала, отталкивал:
– Уйди… ты… шрифтовичка… Что ты понимаешь?
– Вот что. Давай-ка я его заберу на пару недель, – сказала я Майке.
– Как собаку? – горько усмехнулась она.
– Май, сопьется.
Несколько недель я не спускала с Артема глаз, ходила за ним, как конвой, заставляла работать, не давала пить.
Мы страшно ругались, орали друг на друга. Я понимала, что он злится на себя, но решила – пусть лучше выплескивает злость скандалами, чем глушит водкой. А к весне у него пошло, он много писал, и все лучше и лучше, и чувствовал от этого видимое облегчение.
– Слушай, какой п…ц, какой п…ц, а? – Артем смотрел на мой портрет, который писал. Все стены в доме были завешаны моими портретами и его автопортретами – так он расписывался заново.
– По-моему, нормально.
– А? Нет, я не об этом. Оно же того не стоит, Гло… Эта мазня не стоит пьянства, и этой б…ской беспросветности, ни на секунду… Я думал, что подохну… Бабу свою обидел… А я ее люблю, ну, ты знаешь… Ради чего? Ради этого? – И он тыкал кисточкой в холст.
– Так все искусство проклятое, чего уж. Ти толко болшэ так нэ дэлай, да? Видишь – прошло. Всегда проходит.
– А у тебя так было?
– Ну.
– А ты чего?
– Как все. Чуть не подохла.
Конечно, этим дело не кончилось. Артем, как всякий человек, выходящий из долгого алкогольного клинча, стал противным, капризным, все время придирался к Майке.
Вроде бы ничего особенного, но во всем, что он делал или говорил, была такая изуверская нотка, легкий флер садизма.
Я беспокоилась. Майка – маленькая решительная женщина – никак не годилась для этих темных игр. Она не была безответным ягненочком и никому бы не позволила сделать себя жертвой. Даже Артему.
Но помочь-то я все равно ничем не могла, как уж сами разберутся, каждый человек, как известно, сам п…ц своего счастья.
На меня навалилась куча дел – последний, преддипломный год, а допуск к диплому еще надо было получить, да еще у меня выходил первый спектакль (я как-то незаметно переползла из живописцев в театральные художники), и куча всяких халтур, и я все лето не поднимала головы.
Ребята пытались вытащить меня на юг, но я не смогла поехать, дела не пускали, и к началу осени чувствовала себя Элизой, все довязывающей рукав из крапивы даже на тележке палача.
Последние августовские дни оказались пустыми. Я не могла поверить – как? Всё? Все розовые кусты высажены, чечевица отделена от гороха? Не может быть!
Но на бал не хотелось. Я валялась целыми днями, как алюминиевая ложка, и если бы не Тарасик, вовсе бы не выходила из дома.
Артем вернулся с юга загорелый, исхудавший, как дворняга, бодрый, вошел (у него был ключ от моей квартиры), оценил разруху в доме и мой жалкий вид.
– А ну вставай!
– Привет, Артюша. А где Майка?
– А, они на Мангупе зависли… Все… Вставай давай!
– У тебя глаза бегают.
– Ничего у меня не бегает, – вконец обозлился он. – Вставай, или я сейчас сам тебя встану!
– Я не могу, Артюша. Если бы ты знал, как я зае…лась.
– Ты не зае…лась, ты довыё…валась! Сколько раз я тебе…
