Никто не слушает меня. Это и невозможно: мой голос — это эхо шепота. Нужно сидеть тихо и чтобы вокруг была тишина, и действительно хотеть услышать. Теперь таких желающих не находится, но мне нравится слышать звук моего голоса, отдающийся у меня в голове. Хотя чаще всего я слышу голос Генри.
*
Суть не в количестве потерь, а в их тяжести. Маленькая девочка плачет, когда рыбка, которую она выигрывает на представлении в цирке, умирает прежде, чем она донесет ее до дому, и можете, если вас трогает ее горе, внести это в список потерь. Но когда у мальчика, которому не исполнилось и девяти лет, умирает мать, в неполные одиннадцать крадут его солнечную сестренку, а отец оказывается в безжалостных объятиях смерти, которая медленно душит его на виду у его сына и всех окружающих, — это истинные потери, такие, что разрушают тело и обескровливают душу. Генри был не из тех, кто ведет им счет, и поэтому у нас были друзья. Они подсчитывали за нас наши потери.
И все же у меня слабость к любовным историям. Таким, что начинаются со взгляда, брошенного через всю комнату, и ведут к страстному поцелую, — не могу насытиться этими историями. Люди думают, что такое бывает лишь в книгах, но это неправда: они случаются каждый день. Видела собственными глазами. Со своего насеста на арене, подпертая деревянными брусьями, как покойница, выставленная на всеобщее обозрение, видела парней в рабочих комбинезонах и девчонок в ситцевых платьицах, обнимавшихся так, как не обнимались никогда в жизни. Любовь, бывает, рождается из страха, а я внушаю такой страх. Пусть я даже не могу двигаться, пусть даже не способна причинить людям зло, и они это знают, я, наверно, самое ужасное, что им приходилось видеть. Я притягиваю публику, правда. Силачей пруд пруди. Бородатых женщин? Сколько угодно. Когда беднота приходит в цирк, она выстраивается в очередь ко мне: дотронуться, убедиться, что я настоящая. Они всегда уверены, что я ненастоящая, пока не потрогают меня. А там, вы б только видели, как они отдергивают руку! Будто прикоснулись к огню. Вот где рождается любовь. Девушка падает в объятия парня, с которым пришла. Охает, потом вцепляется в его руку. Иногда я сама смотрю поверх голов, и в моем взгляде нет ничего, кроме любви (глаза — единственное, чем я могу двигать), нахожу глаза испуганного молодого человека и говорю ему взглядом: «Коснись ее. Возьми ее руку. Люби ее до скончания жизни».
Под конец Генри был человеком с двумя историями: одна — история мести, другая — история любви. Мне нравится та, которая о любви.
*
Ее звали Марианна Ла Флёр. Он звал ее Мэри, Мэри-Цветок, или Мой Цветок, или Будь Мне Женой, Мой Цветок.[12] Она была белой — и он тоже, в день, когда встретил ее. К тому времени он несколько лет по большей части был белым. Но с тысяча девятьсот тридцать третьего по тридцать восьмой (от просто мальчишки до семнадцатилетнего юноши) постоянно был негром. Том Хейли считал, что для Генри важно оставаться черным, поскольку было невозможно сказать, что может произойти с его кожей, причем в самый неподходящий момент. Самое худшее всегда случается, когда ты меньше всего ждешь его. У Генри был плотный график выступлений, но бывало, что он неделями нигде не выступал, и ему хотелось стать прежним, хотя бы на денек-другой. Но Том Хейли ему не позволял. Том Хейли всегда был предусмотрителен. Что, если кто-нибудь вдруг увидит его где-нибудь на улице и узнает Бакари из чернейшего Конго, который превратился в Генри из белейшего Олбани? Все пойдет прахом, а никто этого не хочет. И Генри оставался черным. Оставался так долго, что даже когда он перестал глотать таблетки, его кожа сохранила легкий оттенок, не белый и не черный, а что-то между смуглым и серым. Но это позже. Подростком же он почти все время оставался негром.
Пять лет у него не было конкурентов. Он разъезжал по всей стране — Нью-Йорк, Сент-Луис, Сан-Франциско, — и повсюду, куда бы он ни приезжал, в цирк ломился народ, жаждавший увидеть Бакари из чернейшего Конго. Они ломились, чтобы увидеть, как он сжигает сотенную купюру и вновь извлекает ее из воздуха. Он показывал такие фокусы с яйцами, каких не показывал никто, и на это они тоже ломились. Том Хейли руководил процессом превращения Бакари из чуть ли не животного в настоящего мальчика, или почти настоящего, хотя и не Генри. Америка наблюдала, как он становится американцем. Как учится нашим обычаям, нашему языку. Газеты пестрели сообщениями о нем.
БАКАРИ ГОВОРИТ!
«Я принес вам магию Африки», — говорит он на неуверенном английском под оглушительные аплодисменты!
С каждым представлением его английский понемногу улучшался. «Сегодня, — сказал ему Том Хейли, — вместо яиц используй бейсбольные мячи. И когда третий исчезнет, скажи: «Третий страйк, ты выходишь из игры!» Конечно, скажи это с легким акцентом. С африканским, как ты отлично умеешь».
Скоро он уже разговаривал с публикой. Следить за улучшением его слога было, на короткое время, чем-то вроде национального развлечения, пока он не стал слишком похож на нас, и интерес к нему быстро пропал. Наше внимание привлекли новые африканские маги — настоящие, — и Том Хейли решил, что пора Бакари возвращаться в Конго.
Тогда-то Бакари превратился в принца Аки де Раджу, индийского факира. Это было в тридцать седьмом году. Он носил тюрбан пурпурного цвета и говорил с восточноиндийским акцентом. В этом воплощении его кожа была чуть более светлого оттенка. Том Хейли умел мастерски варьировать оттенки кожи. Его мать всегда мечтала, чтобы он был врачом; вместо этого он стал личным фармацевтом Генри. Подбирал тонкие комбинации пигментирующих таблеток и света. Заказал себе новые визитки, где красовалось: «Доктор Том Хейли». И был решительно доволен собой.
В роли принца Аки де Раджи Генри стал медиумом. Предсказывал судьбу. Казалось, он знал будущее. Перед началом представления доктор Том Хейли собирал вопросы публики, а потом условными знаками сообщал их Генри. Большинство вопросов сводилось к извечному: деньгам, здоровью и любви. Прежде чем Генри появлялся на сцене, доктор Том Хейли шепотом спрашивал зрителя, будто просто разговаривая с ним: «Давно вы женаты?» — и передавал это Генри (смотрящему на него из-за кулис) почесыванием локтя или поглаживанием колена. И когда Генри спрашивали: «Будем мы с женой счастливы и дальше?», он мог ответить: «Следующие семнадцать лет будут такими счастливыми, как первые семнадцать», поражая публику тем, насколько хорошо знает их частную жизнь. Казалось, не было ничего, что он не знал бы.
Но его самый знаменитый трюк назывался «Дерево манго». Он брал небольшой деревянный ящик, около четырех футов высоты, накрывал его тканью. Потом всыпал немного земли и помещал на нее косточку манго. Спустя несколько секунд он убирал покрывало, и в ящике оказывалось маленькое манговое деревце, дюймов шести высотой, пустившее корни в землю, которую он насыпал в ящик. Он снова набрасывал покрывало, а когда снимал его, все видели манговое деревце, но уже высотой три фута и стволом в полфута диаметром. Никто не знал, как он это делал, кроме, конечно, белых магов, которые показывали тот же фокус. Но их, казалось, никто не замечал, потому что они были не принц Аки де Раджа.
Он оставался принцем Аки де Раджа два с половиной года. И кто знает, сколько бы это продолжалось, не случись трагедии, трагедии, приключившейся из-за страсти.
Потому что Том Хейли был — о чем сам рассказал бы вам, имей на это хоть полшанса, — невероятный поклонник женской груди. Когда он смотрел на женщину, он видел только ее грудь и больше ничего. Остальное не имело для него ни малейшего значения. Грудь он называл «бальбоа». Генри понятия не имел, откуда взялось такое выражение. Но вечера не проходило, чтобы Том Хейли, когда они разглядывали в щелку занавеса публику, заполнявшую зал перед представлением, не показывал пальцем и не шептал Генри на ухо: «Посмотри, какие бальбоа у вон той!» Генри смотрел и кивал, не зная, что ответить. (Генри, надо сказать, не сходил с ума по женской груди; Генри ни тогда, ни потом не был из тех мужчин, которые выделяют в женщине то или другое, какую-то частность. Когда он любил женщину, он любил ее всю, каждый дюйм ее, от ногтя большого пальца ноги до последнего волоска на голове. Даже я знала это — я, в которую он никогда не был влюблен.)
Пока шло представление, Том Хейли разглядывал публику, ища бальбоа, отвечавшие его страстному желанию. Глубокий вырез в форме сердечка, модный в тридцатых годах, был для него даром богов; ложбинка пела песнь сирены, которую только он мог расслышать. Грудь, что волновалась, как океанская волна, — вот чего он жаждал, чтобы склонить на нее голову ночью. Он прикрывал глаза и представлял потаенные соски, тот икс, что отмечал место на карте его желания. Он был как алкоголик или наркоман: не мог обходиться без них, и чем дальше, тем потребность его возрастала, только возрастала. Он всегда обожал пышную грудь, но со временем ему хотелось размеров все больших и больших. Дошло до того, что ему уже требовалась грудь величины непомерной, до неприличия огромная, какую другие мужчины нашли бы некрасивой или даже уродливой. Бальбоа, не помещающиеся в бюстгальтере. Всякие там чувства ничто для Тома Хейли: ему подавай некую мифическую грудь, грудь, которая не в тех руках никнет, задыхается, которую лишь он мог бы ласкать, лишь он мог бы оценить по достоинству. Грудь, навзрыд жаждущую его любви.
