На войне он был счастлив. Там он нашел первых настоящих друзей — Чарли Смита, Дейтона Малруни, Муки Маркса. Каждый обладал своим талантом: Чарли играл на мандолине, Дейтон говорил по-французски, Муки пел, как птица, ну а у Генри, разумеется, были его карты. Всю ту ужасную военную кампанию, в которую они прошли всю Францию до самой битвы за Хартгенский лес,[13] они воевали, спали и ели вместе. В других подразделениях были свои певцы, музыканты и сверхобразованные солдаты, знавшие французский. Но маг был только у них. Там было так красиво, что Генри даже думал, что в таком месте можно и умереть.
Но он не умер. Шансов погибнуть было предостаточно, но он выжил. Никто из них не погиб. Хотя бессчетно людей было убито, сгорело в огне, разорвано на куски, раздавлено танками, все четверо остались целы и невредимы — ни единой царапины не получили. Такое невероятное везение они относили на счет Генри и его магии. Генри показал им в окопах несколько карточных фокусов, а однажды заставил исчезнуть гранату, так что они знали о его даре. Но Муки Маркс верил, что он обладает особой силой, которая защищает их, и рассказывал о случаях, которым, по его словам, был свидетелем, но которые на самом деле были чистейшей выдумкой. Мол, Генри мог одним дуновением сделать их всех невидимыми. Вокруг них рвались бомбы, но ни одна не могла пробить щит, который создавал Генри, чтобы защитить их.
Однажды в минуты затишья Генри и Муки курили в траншее, ожидая продолжения перестрелки. Чарли показывал Дейтону карточку своей бывшей девушки, Кети Бейкер. Он звал ее так, хотя фамилия у нее уже изменилась. Она теперь была Кети Ласкер, потому что вышла замуж за другого. Но он по-прежнему любил иногда взглянуть на ее карточку. Время от времени раздавался адский вой, за ним вспышка пламени, словно дьявол целил в тебя, именно в тебя. Потом тишина. Перерыв, чтобы выкурить сигарету.
Генри повернулся к Муки:
— Перестань так говорить, Муки.
— Как?
— О магии. О «магической силе», защищающей нас от немцев. Уже слухи пошли. Мне это не нравится.
— Но это правда, — возразил Муки. — Ты нам как ангел-хранитель. Только ты не ангел. Ты человек, один из нас. И ты умеешь стрелять. Да получше всякого ангела, если хочешь знать мое мнение.
— Я не маг, Муки, — сказал Генри. — Все, что я умею, это показывать карточные фокусы и прочие подобные вещи. Ничего другого я не могу. Nada.[14]
Во Франции, на Второй мировой войне Генри Уокер пытался измениться, стать совсем другим человеком. Но не получилось.
Муки только засмеялся и сказал:
— А помнишь, как ты прочитал мои мысли?
— Случайно угадал.
— А сколько раз ты, понимаешь, извлекал из ниоткуда яйца? Кстати, очень вкусные. И еще поднимал пачку сигарет над столом, без всяких там ниточек. Обалдеть! Так что не скромничай. Ты защищал нас. Обожаю тебя за это.
— И я. Тоже обожаю. Еще как, — сказал Чарли.
Раздался выстрел, пуля пролетела из ниоткуда в никуда, и друзья вздохнули. Началось. Опять.
— Никогда не видел, чтобы ты промахнулся, — сказал Чарли, слегка ткнув носком башмака винтовку Генри. — Никогда. Ты убил больше немцев, чем Эйзенхауэр.
— Тут дело не в магии, а в ненависти.
— Я тоже ненавижу их, но иногда промахиваюсь.
— Не немцев, — сказал Генри и пристально посмотрел на Чарли, заставив того опустить глаза. — Я ненавижу не немцев. Я ненавижу одного человека. На немцах я просто тренируюсь, чтобы не промахнуться в него.
— Что, черт возьми, это значит? Я все равно думаю…
— Можешь думать что угодно, — отрезал Генри, и тут пуля, потом другая просвистели у них над головой. — Но я не хочу, чтобы ты и дальше говорил об этом.
— Хорошо, не буду, — ответил Муки. — Ради тебя. Но это правда, и ты знаешь это.
Муки зачерпнул пригоршню грязи и швырнул в лицо Генри.
— Стоит ли так волноваться, буду я говорить или нет? Я имею в виду, если это помогает мне верить, если помогает меньше думать о том, что могу умереть в любую секунду, стоит ли так волноваться?
Генри только посмотрел на него, стирая грязь со щеки, оставившую черный след на его лице:
— Пожалуй, нет. Совсем не стоит.
— Стоит, — сказал Чарли.
— Да, — поддержал его Дейтон. — О жизни стоит волноваться. О том, чтобы уцелеть. Для меня это важно. И я хочу сказать спасибо человеку, который меня спасает. Премного благодарен.
— Ты сам себя спасаешь, — сказал Генри. — Не я.
Чарли повернулся к Генри:
— Я тебе докажу.
Они сидели, прислонясь спиной с стенке траншеи. Немцы блокировали их с двух сторон; и их было намного больше. Опять началась стрельба не на шутку, словно никогда не прекращалась. Пули градом сыпались с неба. Птицы, пытавшиеся взлететь выше кошмара внизу, падали замертво в траншею, их обмякшие тельца кровавили им башмаки.
И посреди этого ураганного, смертельного огня Чарли поднялся во весь рост. Он стоял, улыбаясь, руки раскинуты, гордый и дерзкий, освещенный солнцем.
— Вот он я, поганая немчура, кретины! — орал он. — Попадите в меня, если сможете! Убейте! Не выйдет, даже не пытайтесь!
Он стоял так добрых пять секунд, пока Муки и Генри не стащили его за ноги вниз.
— Идиот чертов! — обругал его Генри.
Но Чарли смеялся. И Дейтон с ним. Муки посмотрел на него, потом на Генри, спокойный среди адского грохота.
— На нем ни единой царапины, — сказал он. — Ни единой.
— Я уже сказал, — кивнул Генри, — мне все равно. Болтай, что хочешь. Если это помогает.
Слухи о его магической силе передавались от солдата к солдату. Говорили, что он может заставить исчезнуть танки, превратить пули в перья и проникнуть в замыслы врага. Некоторые даже говорили, что своим успехом высадка в Нормандии во многом обязана ему.
К концу войны Генри Уокер стал самым знаменитым магом в мире.
*
Но не эту историю я хотела рассказать.
Я, пока могла переворачивать страницы, любила читать романы. Лучшие всегда начинали рассказывать об одном и, почти незаметно для тебя, переходили на другое. Или писатель говорил: «Я поведаю вам одну историю», а рассказывал совершенно другую. Книги, которые я любила, всегда были такие. Они были больше похожи на жизнь, когда люди выходят из дому, намереваясь отправиться в магазин, а в конце концов оказываются в парке или копают ямку, чтобы посадить деревце, и выкапывают клад. Намерения — самая изменчивая вещь на свете. История, какую я собиралась рассказать, она о том, почему Генри Уокер не полюбил меня. Да, он не любил меня. И не оттого, что он еще любил Марианну Ла Флёр, потому что он ее не любил. Это было потому, что она разлюбила его.
*
Наконец война закончилась, войска вернулись на родину. Хотя тысячи восторженных американцев встречали их корабль в нью-йоркской гавани, Генри, как многим другим, не к кому было возвращаться. Как это у Гершвиных:[15] «Есть песни любви, но не для меня…» Все боевые друзья Генри, хотя и остались в живых, растворились в ликующих толпах, и он никогда их больше не видел. Генри шел в своей солдатской форме сквозь музыку, шум и облака конфетти, вещевой мешок на плече, никто не замечал его и не заметил бы, даже если бы он и старался. В душе ему хотелось, чтобы война продолжалась бесконечно. Там он стал другим, но, возвратившись, вновь ощутил себя прежним, каким был до нее.
Он подумал, что перед ланчем может часок-другой сыграть в монте.
И вдруг он услышал свое имя:
— Генри?
Он остановился, оглянулся, но никого не увидел.
Зашагал дальше.
— Мистер Уокер!
Кто-то знал его имя, и ничто не могло поразить его больше. Этот кто-то оказался маленьким человечком в двубортном костюме в елочку и серой фетровой шляпе. В одной руке у него был тощий кожаный портфель, а другой он возбужденно размахивал, протискиваясь к Генри сквозь толпу. Генри решил, что у того похожая неприятность, что прежняя жизнь нагнала его или он ее. Человек увидел прошлое и обращался к нему за… Интересно, за чем? Чтобы он прикинулся негром? Факиром? В любом случае, ничего хорошего встреча не сулила. Так что Генри повернулся и зашагал быстрее.
Человечек догнал Генри, но, чтобы поспевать за ним на своих коротеньких ножках, вынужден был делать два шага, когда Генри делал один. Он едва не бежал.
— Кастенбаум, — представился он. — Эдгар Кастенбаум.
Он протянул руку, но Генри проигнорировал ее и продолжал шагать, хотя совершенно не представлял, куда идет. Этот Кастенбаум уже тяжело дышал и взмок от пота. Но держался рядом.
— Предпочитаю, чтобы ко мне обращались «Эдди», — продолжал он, улыбаясь, — не «Эд». По мне, «Эд», не знаю, чересчур сухо, что ли. Солидно. Мой дед был Эд, и сейчас он Эд. Господь улыбнулся ему несколько раз в жизни, а он не использовал свое счастье до конца. Оставил в наследство моему отцу, и тот тоже не стал его транжирить, сберег. Вот что, по-моему, значит быть Эдом. Ну а Эдди, он легкомысленный, с причудами — двадцать третий, как сейчас говорят. Так что зовите меня Эдди. Или Кастенбаум. Если я вас когда-нибудь выведу из себя, а это наверняка, такое случается и с лучшими из нас, можете на меня прикрикнуть — сердито: Кастенбаум! Так будет в самый раз. А я вас буду звать мистер Уокер. Или Великий Генри. Хотя хотелось бы придумать что-то более яркое. Или звучное, смотря по обстановке. Есть какие-нибудь идеи?
