— И вообще, — сказал Селезнев, — у меня уже руки опускаются. Сергей Николаевич взял на себя ответственность за этого гражданина... — Он показал на Димку. — Вот и пусть они сами разберутся, можно ли так жить дальше.
Тут я почувствовал, что Селезнев просто не знает, как поступить с Димкой, и поэтому вдруг заговорил так неконкретно. Я Василия Григорьевича в этот момент хорошо понял. Он командир — ему на каждое ЧП реагировать нужно. А тут вроде и реагировать не на что. Подрался... А с кем? В служебное время? Нет. Милиция отпустила? Отпустила...
Ну, думаю, самый момент моего отсюда увести. Всем сразу станет легче. И говорю:
— Разрешите, Василий Григорьевич, я с ним сам поговорю?
А Селезнев только рукой махнул: забирайте, мол, его к чертям собачьим...
И мы вышли.
Идем мы по летному полю, дождичек моросит, под ногами сырость причмокивает. Нам бы рулежные дорожки асфальтированные и полосу бетонную — нашему аэродрому цены бы не было!
Идем, молчим, под ноги себе смотрим.
— Ну а если опять от полетов отстранят? — наконец спросил я.
Димка пожал плечами.
— С кем ночью-то сцепился?
Воспитатель из меня — хуже не придумать...
— Ну чего ты молчишь? — обозлился я. — Подумайте, партизан какой! В милиции он молчал, у комэска молчал... Мне-то ты хоть можешь сказать, с кем ты ночью сцепился?
И тут этот щенок посмотрел на меня — и рот до ушей.
— Потерпевший, — говорит, — пожелал остаться неизвестным.
Я даже сплюнул:
— Это ты потерпевший, а не он! И я потерпевший... Потому что ты мой второй пилот, а не чей-нибудь.
— Сергей Николаевич, — остановился Димка, — я тут вам одну штучку достал. Только вы не обижайтесь.
Он огляделся вокруг, порылся во внутреннем кармане своего кителя и вытащил очки.
— Вот... — неуверенно произнес Димка. — Этот старик сказал, что они будут как раз...
Я даже задохнулся от бешенства! Я эти очки выхватил и как хрястнул о землю!.. А этот мерзавец таким мученическим голосом говорит:
— Господи!.. Я все это так себе и представлял...
Ну тут я уже не выдержал, бросился к нему и чувствую — убью сейчас!
Он от меня шарахнулся, но я сгреб его за грудки, приподнял и давай трясти. А сам приговариваю:
— Да я знаешь что из тебя сделаю?!
А он болтается у меня в руках, глаза кровью налились, и сдавленным голосом так нахально мне отвечает:
— Знаю, знаю... Вы меня угробите... Только не сейчас, а на посадке. И себя тоже...
И тут мне так все противно стало! Я его брезгливо отбросил и говорю ему:
— А пошел ты...
Хорошо, что чей-то двигатель заревел на больших оборотах, потому что я ему так сказал, куда идти надо, как я с самого фронта не выражался. Но я думаю, он меня прекрасно понял.
Бывает же так в жизни — двигатель заглох как раз в тот момент, когда я ему кончил советовать.
Я повернулся и зашагал от него прочь. Иду, еле ноги переставляю.
— Сергей Николаевич!
Да провались ты!.. Знать тебя не знаю.
— Сергей Николаевич...
Я остановился и резко повернулся к нему:
— Ну?
Стоит рыжий, смотрит на меня спокойно, и рожа у него такая безмятежная...
— Вы очки забыли, — говорит и достает из кармана еще одну пару очков. Достает и протягивает ее мне.
Я просто обалдел. Растерялся самым настоящим образом. И сдался.
— Ну не гад ли ты, Димка?..
— Гад! — радостно улыбнулся рыжий. — Просто жуткий гад!..
Он опасливо протянул мне очки и, все еще не отдавая их, сказал:
— Только, Сергей Николаевич... Я прошу вас без этих... Как их? Бросков на дальность... Это последние. С самой модерновой оправой.
Каждый раз, когда я сталкиваюсь с необходимостью разъяснить человеку, что он совершил плохой поступок, а следовательно, поступил нехорошо, я теряюсь. Мне всегда кажется, что несправедливые действия настолько очевидны для всех, что любая попытка даже примитивного анализа, якобы имеющего воспитательное значение, граничит с идиотизмом. Но это мое частное, чисто субъективное мнение, которое я не собираюсь широко прокламировать. Напротив: моя должность и мое положение время от времени обязывают меня заниматься так называемой «воспитательной работой». Пожалуй, это самое тяжелое для меня. По всей вероятности, я просто не умею этого делать.
Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.
Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.
Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной — я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.
Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.
Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!
Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.
— Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... — бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. — Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..
Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:
— Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...
Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, — как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.
Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.
— Ну вот, — жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. — Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?
— Ну пусть вертолет, — быстро согласился Гаргантюа.
— Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.
Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:
— Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!
Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.
Я встал из-за стола:
— Вы поймите, у меня все экипажи на химработах. Я здесь сам третий...
И направился к выходу. Это было хамство, но я ничего не мог поделать. Гаргантюа уныло поплелся за мной.
— Кого я пошлю? — на ходу спросил я. — В дождь, на суглинок, на пахоту?
Мы вышли из кабинета, прошли по коридору и оказались на воздухе. Гаргантюа тупо молчал. Я с тоской посмотрел на серое небо и добавил:
— У нас строжайшие инструкции.
В это время я услышал голос Катерины, доносившийся из другого крыла здания, там, где помещался теперь медпункт.
— Не летаете, Виктор Кириллович? — И Катерина засмеялась так, что у меня буквально физической болью заныло сердце.
— Что вы, милый доктор! — прокричал невидимый Азанчеев. — Смотрите, погода какая!..
— Напрасно, значит, мы с вами торопились... — снова рассмеялась Катерина.
Я не расслышал, что ответил ей Азанчеев. Над ухом у меня бубнил Гаргантюа. Он уже понял, что я не дам ему самолет, и теперь решил со мной не церемониться.
— Инструкции, инструкции... — ворчал он. — Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что — инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...
