Итак, светлым ранним утром...
Утро должно быть обязательно ранним и светлым, потому что историю я придумал радостную, и она не должна омрачаться даже крохотным паршивым облачком. Не говоря уже о сильном боковом ветре.
Значит, так: светлым ранним утром мы с Вовкой взлетаем с нашего аэродрома, набираем высоту и ложимся на курс дяди Пашиной «точки».
Пейзаж необходим любой истории. Без пейзажа история мертва. Причем я оставляю за собой право в этой истории менять пейзаж в зависимости от времени года. Это, так сказать, авторское право...
Под крылом самолета проплывают реки, леса и районные центры нашей необъятной...
Вот в этом месте я каждый раз сбиваюсь на привычные штампы, а сам, хоть убей, ничего придумать не могу. Хотя каждый день по многу раз под моими крыльями что-то да проплывает. Но не в этом суть.
За моим командирским креслом лежит портфель с полетной документацией и десятью пачками «Казбека» для дяди Паши.
Я лечу и представляю себе, как дядя Паша смущенно примет мой маленький подарочек и недовольно скажет:
— Димитрий! Ты чего тратишься? Я, можно сказать, балуюсь, а ты потакаешь...
Так он всегда говорил Сергею Николаевичу, так он теперь каждый раз говорит мне.
Когда я буду улетать, он сунет мне баночку с поразительно душистым медом и небрежно пробурчит:
— Тут я Сергею Николаевичу и Надежде Васильевне гостинец приберег. Передай им. Скажи, кланяется, мол, Павел Федорович... Да сунь его куда-нибудь половчее, чтоб не опрокинулось. И тольки тару мне возверните! А то на вас не напасешься...
Но это все будет, когда я прилечу на «точку». А пока у домика дяди Паши разворачиваются удивительные события.
Дядя Паша сидит на ступеньках и скорбит о том, что на его «точке» нет радиооборудования.
Или можно иначе: дядя Паша подкрашивает белой краской наружные наличники единственного окошка своего домика (он их, по-моему, каждый день подкрашивает) и жалуется на отсутствие радиооборудования.
А жалуется он прекрасной девчонке лет двадцати. Девчонка одета в старенькие джинсы и стоптанные кеды. В руках у девчонки тощий рюкзачок. На плечах курточка стройотряда. И зовут ее, конечно, Лена!
Она может быть одета и как-нибудь по-другому. Но я ее видел в джинсах и кедах и ничего другого придумывать не собираюсь.
Маленькое отступление: как она теперь туда попадет, я еще не сочинил. Важно, чтобы она там оказалась. Слишком железная логика построения сюжета может только задержать его дальнейшее развитие.
Итак, девочка Лена ждет самолет. Дядя Паша, конечно, ее не узнает и долго и занудливо объясняет ей, что в Хлыбово самолеты отсюда не летают, а летают только до Добрынина, а из Добрынина поезда в Москву не ходят, а ходят только из Хлыбова... И так далее.
Наконец девочка Лена говорит:
— А в Добрынино можно?
— Эт-т-то будьте любезны! — с удовольствием должен ответить дядя Паша. — Дмитрий Иванович сядет, я ему скажу, и... ажур!
— А он меня возьмет? — сыграет сомнение и неуверенность Лена.
— Я же скажу! — похвастает дядя Паша. — Меня Соломенцев завсегда послушает. Мы с ним, знаешь!.. Мы с ним кореша давние!
Вот тут девочка Лена должна проявить вежливую заинтересованность и спросить:
— А кто он?
А в это время мы с Вовкой уже будем заходить на посадку. Старик посмотрит в нашу сторону, поправит на голове фуражку, встанет со ступенек (это если он сидел на ступеньках; если он опять красил наличники, то он должен вытереть тряпкой руки) и скажет:
— Самый лучший летчик повсюду!
Подумает и наверняка слегка огорченно добавит:
— Только немного молодой...
Я заруливаю к самому домику, выключаю двигатель, надеваю старенькую кожаную курточку, которую мне подарил Сергей Николаевич, когда я стал летать командиром, и выхожу из самолета. Шикарно, правда?
Никаких объятий, поцелуйчиков, криков восторга — ничего! Все предельно вежливо, корректно и, как я где-то читал, «затаенно-радостно».
Ни Вовка, ни дядя Паша ничего не понимают — они не в курсе. Вовка даже, может быть, начинает ей строить глазки, но она на него никакого внимания не обращает, а смотрит только на меня и говорит:
— Не подбросите ли вы меня до Добрынина?
Я, конечно, соглашаюсь. Мы что-то там грузим или разгружаем (это абсолютно не важно), я отдаю дяде Паше папиросы, получаю горшочек с медом для Сергея Николаевича и Надежды Васильевны, выслушиваю все традиционные слова про тару, и мы взлетаем.
Она сидит вместе с нами в кабине, между мной и Вовкой. Я набираю высоту и передаю управление Вовке. По двум причинам. Во-первых, чтобы Владимир Рафаилович Азизян был занят работой и таким образом был лишен возможности приставать к Лене со всякими обольстительными разговорами, а во-вторых, чтобы мне самому спокойно сидеть и смотреть только на нее, слушать только ее и отвечать только ей.
По условиям сюжета мы еще некоторое время должны будем продолжать легкую игру в «первое знакомство». Я ее спрошу, куда ей нужно лететь. Она ответит, что в Москву.
— На этом самолете до Москвы не долететь, — усмехнусь я.
— До Москвы я и не прошу. Мне хотя бы до Хлыбова.
— Ну что ж, — скажу я. — До Хлыбова можно.
Мне теперь действительно можно летать в Хлыбово. Но так как она об этом не знает, то тут уж без всякой игры испугается:
— А старик на земле сказал, что ваши самолеты в Хлыбово не летают...
— Кто не летает, а кто и летает, — отвечу я, и это будет чистой правдой. — Значит, в Хлыбово?
— Нет, — должна ответить она. — Я не хочу в Хлыбово. Я хочу в Добрынино. Я прилетела к тебе...
Тут она должна поцеловать меня.
А я должен немедленно принять на себя управление самолетом, так как у Вовки Азизяна от удивления должен выпасть из рук штурвал.
... По-моему, я придумал грандиозную историю.
В конце концов, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Лично я рожден именно для этого...
1973
