Уже несколько дней я живу у Сергея Николаевича. Надежда Васильевна переехала на неделю к Катерине Михайловне, помогает ей по хозяйству, возится с Лялькой. А мой Серега попросил меня это время пожить у него. Живем мы с ним душа в душу, четко распределив обязанности: я бегаю по лавочкам и на рынок, а мой старик готовит жратву.
В отпуск ушел Алик Коробов — второй пилот Азанчеева. Воспользовавшись тем, что наш аэроплан стоял на «регламенте», Виктор Кириллович взял меня к себе «вторым».
Я боялся, что Азанчеев не будет доверять мне штурвал, но, как только мы первый раз оказались вместе в кабине, он лениво посмотрел на меня и сказал:
— Запускайте, прогревайте, выруливайте, просите взлет и чешите...
Я запустил, прогрел, вырулил, запросил взлет и почесал. А на следующий день он меня спросил:
— С левого сиденья не хотите попробовать?
И весь день я летал, сидя в командирском кресле. Вечером я сказал Сергею Николаевичу:
— Я сегодня весь день слева сидел.
На что старик мне заявил:
— Тебе было сказано купить сметану?
— Было.
— А где она?
— Я забыл...
— Вот и лопай пустые щи!
— Я сегодня весь день летал на левом кресле!..
— Это я уже знаю. Мне Витя звонил. Как же ты без сметаны щи есть будешь?
— Да плевать мне на эту сметану! Можете вы это понять или нет?
— Подожди, — сказал старик. — Не хватай хлеб. Я сейчас схожу за сметаной...
За сметаной мы пошли оба и вместо сметаны купили большую и красивую бутылку шотландского виски «Лонг Джон». Сметаны просто не было...
Интересно, смог бы я помочь Василию Григорьевичу, если бы он все-таки взял меня тогда в тот рейс?
В «Ил-14» нас было девять человек. Мы летели в отдельную Добрынинскую эскадрилью для того, чтобы провести очередное медицинское освидетельствование. Нас девять человек, и все вместе мы называемся «медкомиссия». Нас боятся. Мы грозная, неподкупная, жестокая и в какой-то мере циничная сила. За глаза нас называют «выбраковщиками».
Месяц назад у них в Добрынине произошло ЧП — погиб командир эскадрильи Селезнев. Я его хорошо знал. Говорят, была какая-то дурацкая, нелепая история, из-за которой погиб прекрасный летчик и очень хороший, интеллигентный человек. Жаль его. Очень жаль. Ему, кажется, не было и сорока. Я помню, что он был замечательного здоровья человек... Мог бы еще лет десять спокойно летать...
Нас девять человек на весь самолет. За исключением экипажа. Четверо играют в преферанс. Двое спят. Один читает. А мы со стариком невропатологом сидим в хвосте и пьем боржоми. Я тоже старик.
Мы сидим и пьем боржоми из серых пластмассовых чашечек, на которых выдавлено слово, объединяющее нас всех, — «Аэрофлот». До посадки еще далеко, и мы не торопимся.
О чем могут говорить старики? О стариках. О людях, равных нам по прожитому сроку. По большому прожитому сроку и по маленькому оставшемуся.
А еще старики говорят о прошлом. О будущем старики говорить пугаются. И поэтому очень жалеют друг друга.
— Я знаю, что он учит таблицу проверки зрения наизусть, и ничего не могу поделать!.. — сказал я невропатологу.
— С ним?
— С самим собой... А сколько их по всем управлениям ГВФ! Боже ты мой... Как неумело, по мальчишески, эти пятидесятилетние мужики стараются сохранить за собой право летать!.. Хотя бы еще год. Полгода... Каждый раз, когда я вылетаю в составе комиссии в такие вот маленькие подразделения, где доживают свой воздушный век старые летчики, я чувствую себя палачом, отправляющимся на гастроли.
Из кабины пилотов вышел молодой круглолицый здоровяк — командир корабля.
— Как себя медицина чувствует? — весело спросил он. — Никому помощь не требуется?
Преферансисты оторвались от карт, спящие открыли глаза, читавший отложил книгу. Все заулыбались, задвигались.
— Когда в Добрынино придем? — спросил кто-то.
Командир посмотрел на часы и ответил:
— Минут через двадцать начнем заходить.
Он прошел мимо нас в уборную, и мне почему-то, старому болвану, этот командир корабля вдруг стал неприятен. Я посмотрел ему в спину и раздраженно сказал соседу:
— Я вам клянусь, я скоро начну ненавидеть молодых и здоровых людей. Парадокс, да и только!
Невропатолог с интересом посмотрел на меня.
— Это аномалия? — с беспокойством спросил я. — Нет, серьезно. Я вас как невропатолога спрашиваю...
— Идите к черту. Обычная возрастная солидарность. Наливайте.
Я разлил остатки боржоми по серым чашечкам, и в это время оба двигателя слегка уменьшили обороты. Мы начали снижение.
Сидели на вышке и ждали медицинскую комиссию. Еще вчера я приняла радиограмму, в которой говорилось, что сегодня они должны прилететь к нам...
В нашей единственной гостинице были забронированы комнаты для врачей и экипажа, а наш медпункт временно переоборудован так, чтобы в нем было удобно работать сразу нескольким людям.
Полторы недели я прожила у Кати Селезневой. Иногда мне казалось, что я сама не выдержу всего этого, распахну окно и завою в черное ночное небо от тоски и бессмыслицы произошедшего. Я старалась ни на секунду не оставлять Катю одну. Только в рабочие часы мы находились не вместе. Но это были единственные часы суток, когда я была почти спокойна за нее. Как многому она научилась у Селезнева за годы, проведенные с ним под одной крышей! С каким удивительным спокойствием, достоинством и сдержанностью она проводила утренние предполетные осмотры, как разговаривала с людьми, как принимала их соболезнования...
И только дома, оставшись со мной наедине, она позволяла себе отбросить многопудовый щит спокойствия и снова превратиться в безутешную русскую бабу, плачущую, проклинающую себя и свою судьбу, впадающую то в странное безмолвное оцепенение, то в иссушающую, доходящую до беспамятства истерику...
А утром, подтянутая и приветливая, она сидела в своем белом, слегка кокетливом халатике за столом медпункта и, рискуя быть заподозренной в черствости, спокойно проводила обычный предполетный осмотр.
«Ил-14», борт сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, наконец запросил условия посадки. Я передала ему весь наш нехитрый комплекс и предупредила Ивана Гонтового, что «Ил» на подходе. А через несколько минут «Ил» запросил посадку.
Гонтовой Поднял свой микрофон:
— Сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, вас понял. Посадку разрешаю.
— Кто садится? — спросил Сергей.
— Медкомиссия.
Сахно подошел к динамику внутреннего переговорного устройства, щелкнул тумблером и, глядя в сторону, откуда должен был появиться самолет, сказал:
— Доктор Селезнева! Катерина Михайловна... Выходите встречать коллег. На подходе.
— Спасибо, Сергей Николаевич, — послышался из динамика ровный голос Кати.
Сергей подмигнул мне и вышел.
Иван Гонтовой посмотрел на часы, записал время в журнал. Он еще раз, посмотрел на посадочную полосу и только хотел закурить, как динамик на его пульте заговорил голосом командира «Ил-14»:
— Сантонин! Сантонин! Я — сорок пять шесть пять четыре!.. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога. А левая не убирается...
Гонтовой испуганно посмотрел на меня и быстро оглядел все наше помещение, словно искал того, кто скажет, как ему поступить дальше. Но в комнате диспетчерской службы, кроме нас с ним, никого не было, и он хрипло сказал в микрофон:
— Вас понял! Вас понял! Уходите на второй круг, ждите нашей команды!
Он мгновенно переключился на внутреннее переговорное устройство, врубил все точки связи:
— Внимание! Внимание! Командира эскадрильи, командиров звеньев, начальников всех служб срочно на вышку АДС! Повторяю: командира эскадрильи, командиров звеньев и начальников всех служб срочно на вышку АДС!..
Вторую половину фразы он проговорил, уже видя сквозь стеклянную стену нашей вышки, как с разных сторон маленького аэродрома бежали те, кого он звал...
Все было нормально до тех пор, пока я не приказал:
— Выпустить шасси!
Бортмеханик нагнулся вперед и привычно двинул рычаг выпуска шасси.
— Командир! — тревожно сказал он, глядя на зелёные и красные сигнальные лампы. — Не вышла правая нога шасси...
Я посмотрел на красный сигнал правой стойки.
— Спокойно. Попробуй убрать и еще раз выпустить.
«Сейчас все будет в порядке... Все будет в порядке! думал я. — Сейчас она вывалится...»
Но правая стойка не выходила. А левая, как оказалось, не убиралась. Выходила и убиралась только одна передняя носовая нога.
— Давай еще раз! — остервенело сказал я.
И был еще раз, и два раза, и три, и четыре, и я кабрировал и бросал машину то вверх, то вниз, чтобы хоть перегрузками заставить вылезти эту проклятую правую ногу, а она все не выходила и не выходила... И тогда я сказал Земле:
— Сантонин! Сантонин! Я — сорок пять шесть пять четыре. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога! А левая не убирается...
