Письма Винсента, относящиеся к «богословскому периоду», казались Штольцу ханжескими и еретическими. Одно из них раскрывало, каким Винсент видел в мечтах свое будущее. Читая жизнеописание некоего Божьего человека, он писал Тео:
«Это жизнь проповедника, который жил воистину вместе с обитателями грязной городской улицы. Кабинет его смотрел на огород с неказистыми капустными кочанами и проч. И на красные крыши и дымящие трубы бедняцких домов. Обед состоял обычно из плохо проваренной баранины с картошкой. В тридцать четыре года этот человек умер, а во время долгой болезни за ним ухаживала женщина, которая прежде была запойной пьяницей, но благодаря его слову и, так сказать, при его поддержке победила себя и обрела душевный покой».
Штольца этот Винсент сразу и привлекал, и отталкивал. Все связанное с религиозными фантазиями Ван Гога вызывало неприятные ощущения, вроде тех, какие вызывают телесные уродства. Но огонь в душе, о котором писал Винсент, был неподдельным, искренним.
В своей ночной комнате Штольц угадывал одержимость, обуревавшую другого. Опять же из-за этой самой одержимости Винсент казался ему совершенно непритязательным — безропотным и спокойным. Он никогда не страдал от пустоты. Никогда не был безучастен, а благодаря своей одержимости, вероятно, никогда не чувствовал себя совсем несчастным, сказал себе Штольц, в глубине души понимая, что сам лишен одержимости и, возможно, поэтому не вправе существовать.
Спал он долго и крепко.
Когда Штольц проснулся, шел дождь. Наверно, уже часов двенадцать, а то и за полдень перевалило. Он спустился на кухню и сказал хозяйке, что допоздна читал и работал, а потом долго не мог заснуть. Хозяйка подала ему сытный завтрак — перво-наперво яичницу из гусиных яиц, которую Штольц умял с большим аппетитом. Потом он вышел во двор. Мелкий дождик, не настоящий, а скорее, морось, влажная мгла, и эта мгла придавливала землю, окутывала ее туманным покровом, поглощавшим все звуки.
Штольц двинулся по дороге, той самой, по какой тогда ночью пришел сюда. Миновал маленький домишко. Из любопытства, вернее, чтобы поставить себе цель, шагнул в палисадник. Постучал, услыхал в ответ чей-то голос. И не успел открыть дверь, как очутился под конвоем двух собак, которые, рыча и скаля клыки, стали по бокам — кусать не кусали, но не позволяли сделать ни шажка. Штольц шевельнуться не смел, стоял как вкопанный и через маленькую переднюю смотрел на человека, что лежал в комнате на диване, благодушно усмехался и наконец свистом отозвал собак, жесткошерстных черно-коричневых терьеров. Хозяин не спеша поднялся с дивана, явно очень довольный собаками. Охотничьи терьеры, сказал он, хорошие собачки, настоящие чертенята, он ходит с ними на кабанов. Хозяин был одет в зеленую куртку с темными лацканами, штаны, застегнутые под коленками, толстые чулки и домашние туфли. Но усмешка у него какая-то неприятная, решил Штольц. Собаки лежали теперь возле дивана и с неослабным вниманием, готовые мгновенно вскочить, наблюдали за ним, фиксируя любое едва уловимое движение.
Вот, рискнул зайти, как сосед к соседу, сказал Штольц. Он сейчас живет у Видмайеров, приехал на время, чтобы в тиши и уединении заняться научной работой.
— Да уж, тишина тут знатная, — сказал зеленый, видимо тот самый старший лесничий, о котором Штольц уже слышал. Он усмехался свысока и многозначительно, и Штольц чувствовал, что этот человек потешается над ним. И веяло от него не только добродушным превосходством этакого силача, не только нажитым за долгую службу чиновничьим деспотизмом и заурядным чванством старожила перед посторонним и начинающим — все это, конечно, тоже присутствовало, но вдобавок в усмешке и манерах лесничего сквозило едва прикрытое презрение ко всему инородному, непохожему, чуть ли не садизм, мелькнуло в голове у Штольца, который старался принять непринужденную позу, но стоял будто пораженный столбняком, так как поневоле непрерывно следил за собаками, ведь по малейшему знаку хозяина они наверняка бросятся на него.
В комнате, где он находился, царила немыслимая чистота, даже фикус и прочие растения выглядели как надраенные, а салфеточки на мягких креслах, клетчатый рисунок обивки, медь и латунь расставленных повсюду кувшинов и вазочек, цвет и узор ковра, вся преувеличенно уютная, красивая и радушная обстановка казались в присутствии этого человека и его злобных собак откровенной издевкой.
— Ну что ж, извините за беспокойство, я, пожалуй, пойду, — сказал Штольц и шагнул было к двери.
Однако лесничий пропустил его слова мимо ушей и спросил, ходил ли он когда-нибудь на охоту. Он снова сел на диван и нагнулся, надевая башмаки с толстой подмёткой, поверх шнуровки которых укрепил толстый язычок. При желании можно попытать удачи на охотничьей вышке. Правда, тут надо запастись терпением, ведь иной раз часами сидишь, а ничего не происходит.
Лесничий вышел с ним в сад, продолжая рассуждать все с тем же покровительственным видом, потом вдруг остановился и устремил пристальный взгляд куда-то за ограду. Без всяких объяснений сходил в дом, принес ружье с оптическим прицелом, вскинул его к плечу и выстрелил.
— Лисица, больная небось, иначе бы не подошла так близко, — пробормотал он.
Штольц ничего не видел, но, пользуясь случаем, попрощался и зашагал прочь. Лесничий затопал в поля, шел вызывающе медленно, самоуверенно, широко расставляя ноги. Издали Штольц заметил, как он поднял что-то вроде шкурки или зверька, перебросил через руку и понес к дому.
Штольц заглянул к хозяйке. Тянул время, после минувшей ночи не спешил пока возвращаться к работе, а на кухне уже вполне освоился. Про лесничего он упоминать не стал, решил как-нибудь при случае расспросить о нем тестя. Зато майор, о котором рассказывали Видмайеры, очень его заинтересовал.
Когда стало вечереть, он уже слонялся во дворе, подкарауливая старика. Как тот вышел из дома, Штольц не заметил, просто вдруг увидел его впереди: майор строптиво вышагивал в сторону леса. Он решительно отталкивался тростью, будто при каждом шаге намечал себе определенную цель. Штольц догнал его и представился.
— А вы нездешний, — сказал майор, как ножом отрезал.
— Верно, — кивнул Штольц и обрисовал обстоятельства, приведшие его сюда.
— На нехватку покоя вам тут сетовать не придется, молодой человек. Тут вообще ничего не происходит. Кроме кабанов, живой души не встретишь. Огоньку не найдется?
Майор извлек из кармана пальто портсигар, закурил сигарету. В свете спички Штольц разглядел слева на лице у старика шрам. Ишь ты, рубец, подумал он, только на военное ранение не похоже. При мысли о рубце он вдруг на мгновение осознал, что находится за границей, в Германии. Однако ж и майор здесь по-своему за границей, ведь время и обстоятельства, наделившие его этой отметиной, наверняка очень-очень далеко. Штольц не знал, откуда майор родом, просто он тоже нездешний. «У него тут никого нет. А может, он вообще один-одинешенек. Получает пенсию, имеет комнату и свои воспоминания. И эту вот твердую привычку ходить в трактир», — думал Штольц.
Они молча шагали рядом. Майор заводить беседу не собирался, а Штольц не знал, что сказать. Сперва смущенно поискал зацепку, потом бросил. Не нашел подходящей темы.
Он приноровился к шагу старика. Моросил дождь. Стемнело, и, молча шагая, Штольц слышал, как в кронах деревьев по сторонам лесной дороги шелестят капли.
Трактир располагался на взгорке, вела туда короткая тропинка. В зале было безлюдно; столы и лавки, все из светлого немореного дерева, среди жарищи, которой ударило в лицо, блестели точно караваи в печи. Только теперь Штольц заметил молодого мужчину, который, положив голову на руки, дремал за одним из столов, а сейчас не без труда поднялся.
— Вечер добрый, господин майор, — сказал этот мужчина сиплым голосом старого пьяницы, который плохо вязался с его молодым лицом и соломенной шевелюрой. Был он рослый, крепкий, одет в красный свитер, лицо тоже красное, опухшее, маленькие раскосые глазки смотрели плутовато. И вправду молодой, еще и тридцати нет, и развлечению, каковое сулил приход посетителей, явно очень рад. Прямо из-за стойки, с бутылкой шнапса в руке, он завел разговор, и голос, звучавший будто скверная гармошка, казалось, заставлял воздух вибрировать.
Он поставил на стол рюмки и бутылку и подсел к ним. Преувеличенно широкими жестами разлил выпивку, движения были не просто приглашающие, но здорово смахивали на объятия. Штольц заметил, что хозяин (если это вправду хозяин) изо всех сил старается развеселить посетителей. Ему и прежде случалось видеть такую нарочито шумную оживленность у людей, которые боятся одиночества и цепляются за любую возможность отвлечься.
Паршивое время года, вздохнул хозяин, уныло, пасмурно, впору с ума сойти, все дни похожи один на другой, иной раз вообще не поймешь, отчего кругом сплошной туман, — может, собственные глаза виноваты? Нет уж, это не по нем, но и зимняя спячка ему тоже не улыбается, Боже сохрани. Он тараторил без умолку, не иначе как от страха перед тишиной. Поминутно хватался за рюмку и, прежде чем осушить ее, чокался с ними: дескать, ваше здоровье! — вздыхал и продолжал работать языком.
