В письмах из Гааги Винсент часто говорил и о природе. Помимо зарисовок людей он начал делать небольшие наброски ближайших окрестностей. В каталоге произведений Штольц нашел репродукцию под названием «Вид на крыши». Двускатные кровли, точно пушки или подзорные трубы, стремились к горизонту, брали горизонт на прицел всеми своими черепичинами и трубами, будто норовили прострелить его собою.
А горизонт был — морской берег, и обладал он простором, ясностью, снежностью, опаловым блеском облаков и ветра, шири и бесконечности, взгляд там поистине мог окунуться в сулящий все и вся восторг свободы — как птица, что, раскинув крылья, парит в этом облачно-снежном воздухе.
Впрочем, наряду с этой навевающей легкость перспективой не был забыт и ближний план. А находились на ближнем плане задние и боковые дворы столь мощно вздыбленного порядка домов, и в этих дворах царила шумная кутерьма как на окраинных огородах. «Меблировку» дворов составляли сарайчики, возможно крольчатники, цветочные ящики, досужий хлам, и во всех здешних углах и закоулках оседал дым из печных труб. Под широким видом на море дворовая оседлость выглядела прямо-таки сумбурной. Небо и берег были совсем близко, и там, стоило поднять взгляд, ты чувствовал себя свободным, как птица. А значит, можно спокойно копошиться во дворе. Потому-то от дворов веяло необычайным уютом. Зачем стремиться прочь, говорили они, море — вот оно, рукой подать, и, зная об этом обетовании, можно спокойно ковыряться и хлопотать во дворах.
Виднелась там и еще одна дорога, она шла по дамбе, которая вместе с вереницей деревьев в свою очередь словно тугое щупальце тянулась вдаль; а сбоку картины можно было разглядеть крохотные крыши отдаленных селений. Все под этим небом полнилось жизнью. Рисунок как бы говорил: под небесами так много жизни, невозможно собрать ее всю воедино. Скоро свечереет, нахлынет темнота, и, когда люди спрячутся в домах, плеск волн и гулкий шум морской ночи станут громкими и внятными. Так много жизни под этим небом, так много отрадного для рисовальщика и мастерового, который с трубкой в зубах будет еще читать и писать письма, а сейчас испытывает удовлетворение, потому что завершил свои дневные труды.
Штольц замечтался над рисунком и теперь очнулся в своей комнате.
У него не было в работе такой опоры, как у Винсента, о котором он сейчас думал с завистью. Он обвел взглядом комнату. Чужая, враждебная мебель. Будто его здесь вообще нет. Халат на дверном крючке — как дряблая матерчатая оболочка. Как снятая шкура. И он внутри — дряблый, бессильный. Он слышал хлопки толя по стене дома. И думал, что надо убираться отсюда, уезжать, причем как можно скорее. Времени у него хоть отбавляй. Этот запас времени он ощущал в комнате как враждебную стихию, совсем иначе, нежели перед отъездом в домашней «дежурке», когда ловил шум трамваев и всеми фибрами рвался «вон». Теперь, очутившись вовне, он чувствовал себя еще более отверженным, чем всегда. В том числе отрезанным и от огромного запаса времени, которое окружало его и в котором он не мог найти опоры.
Он сидел в этом времени, но не умел им овладеть, даже добраться до него не мог. Оно растекалось вовне, совершенно без пользы.
Ему вспомнились жена, ребенок, тесть с тещей, профессор; все они пошли на жертвы, чтобы он получил время для работы. А он не мог в нее войти, не находил доступа. И опять взялся за письма.
«Рисовать я начал сравнительно поздно, — читал Штольц, — а теперь, может статься, обстоит даже так, что жить мне осталось не так уж и много лет.
Я думаю об этом и со всем хладнокровием, ну, вот как оценивают или прикидывают стоимость какой-нибудь вещи, выставляю для себя расчет; но в силу самой природы этих вещей я никак не могу хоть что-то знать здесь определенно и твердо. Между тем, если сравнить себя с кой-какими людьми, о жизни которых имеешь представление, или с теми, в чьих жизнях усматриваешь известное сходство со своей собственной, то можно сделать известные выводы, и не обязательно беспочвенные. Что же до того, сколько именно времени у меня еще остается для работы, я думаю, можно всерьез рассчитывать, что тело мое, вероятно, выдержит quand bien même[10] определенное число лет, я имею в виду лет шесть-десять. Дерзну назвать именно такие цифры, тем более что пока о непосредственном "quand bien même” и речи нет.
На этот промежуток времени я рассчитываю всенепременно, определяя же в себе что-либо иное, я бы впал в слишком зыбкие спекуляции, ведь от первых десяти лет как раз и будет зависеть, останется ли что-нибудь по истечении этого срока».
Штольц оторвался от чтения. Полистал биографические сведения.
«Когда он делал этот расчет, ему оставалось жить меньше семи лет. Иначе говоря, он довольно точно оценил свои перспективы. Как же он сумел предвидеть все с такой точностью? И откуда черпал спокойствие?» — подумал Штольц. И стал читать дальше.
«Итак, я иду вперед как профан, — читал Штольц, — который знает только одно: за несколько лет я должен проделать известную работу, чересчур спешить нужды нет, ведь ничего хорошего это не принесет, я просто должен спокойно и бодро работать, с предельной регулярностью и сосредоточенностью, с предельным лаконизмом. Мир касается меня лишь постольку, поскольку я имею перед ним определенные обязательства: из благодарности — как-никак я брожу в этом мире уже три десятка лет — мне хочется оставить ему памятный дар в форме рисунков или картин, которые созданы мною не затем, чтобы кому-то угодить, а чтобы выразить искреннее человеческое чувство!
Стало быть, эта работа сама по себе есть цель — и, если сосредоточиться на этой мысли, вся жизнь упрощается до такой степени, что хаос исчезает и каждый поступок пронизан одним этим стремлением. Сейчас работа продвигается медленно — что ж, лишний повод не терять времени».
Штольц читал, пока хозяева не позвали его к столу.
На выходные Штольц намеревался съездить в районный город, к тестю и теще, такой у них был уговор. Он собрал вещи и в радостном предвкушении, охватившем его при этом, невольно посмотрел на комнату дружелюбным взглядом. А книги на столе раскладывал чуть ли не с грустью, по крайней мере с таким ощущением, как «после сделанной работы». Уборка создавала иллюзию, будто он что-то сделал; как бы с сожалением он взвешивал книги в руках, точно расставался с ними неохотно. Внизу, на кухне, уже с дорожной сумкой в руках, прощаясь с хозяевами, он был весел и куда более сердечен, нежели того требовал повод. Казалось, ему трудно далее ненадолго покинуть дом и хозяев. И вот он зашагал к остановке автобуса.
Было раннее утро, даже не рассвело как следует. Когда подошел междугородный автобус, он, еще не поднявшись в салон, обратился к водителю, чтобы купить билет, и слегка опешил, оттого что этот незнакомый здоровяк назвал его на «ты>».
Автобус был почти пустой, если не считать нескольких пожилых женщин с сумками. Мужчины по выходным наверняка отсыпаются, сказал себе Штольц и в ожидании откинулся назад — водитель запустил мотор. Уютно расположившись в высоком кресле, словно в купе, Штольц отдался ощущению езды. Езда уносила его в ничейный край; какое блаженство, точно по облакам едешь, — так защищенно и притом странно он поначалу себя чувствовал. Защищенность шла не только от укрепленного в блестящих опорах, поскрипывающего сиденья, не только от тряски и качки движения, но и от широкой спины шофера, безмятежно восседающего на своем возвышении, спокойного, непоколебимого, прямо-таки ленивого, лишь руки его, будто никак не связанные со спиной, небрежно, чуть ли не брезгливо крутили баранку, переключали скорости и действовали прочими инструментами, точно и ловко направляя длинный тяжелый автобус по дорогам, перекресткам и поворотам.
За окном пролетали мимо деревья и поля; в утренних сумерках эти поля, покрытые пятнами снега, выглядели пестрыми и грязными. Штольц дремал. Клевал носом, а временами, когда водитель сбрасывал скорость или тормозил, проезжая через населенные пункты, резко просыпался. Однажды он увидел, как несколько мужчин в крахмальных воротничках вышли из трактира и с торжественным видом спустились по лестнице. Что они там делали в такой час? По какому поводу собрались? А откуда взялся белый конь, который чесал холку об дерево?
Автобус стирал картины и вопросы, Штольц снова закемарил в своем «купе» с высокой спинкой, где было так уютно ехать. Изредка он почти просыпался — на коротких остановках. А окончательно пробудился, когда они подъехали к городу: видимо, что-то в нем зарегистрировало переход от открытой местности к более плотной застройке. Еще в полудреме он приметил каменную тень за окнами, другие шумы и шорохи, другой воздух, пригнулся к стеклу и стал смотреть на улицы и дома. У вокзала автобус остановился. Пересекая вокзальную площадь, забитую такси и автобусами, Штольц вдруг увидел перед собой жену и сына, впервые после разлуки с такой отчетливостью, будто наяву. Внезапно они оба воскресли в нем, их близость пронзила его огнем, но уже в следующую минуту он изнывал от страха перед свиданием.
