Я Жанин, Артур, не Скарлетт.
Очень осторожно она приподняла одной рукой голову своего любимого, другой подложила под нее подушку; покинув постель меланхолии, она спустилась в кухню, бесшумно, переступая через коварные ступеньки; в кухню, которая будет когда-нибудь желтой.
Она взяла со стола ключи от галантного средства передвижения и ушла.
* * *
На улице ее царапнула утренняя прохлада.
Она села за руль «Хонды Цивик»; вспомнила мельком инструктора по вождению, который однажды дал ей понять, что ее место рядом с водителем, – тогда она не поняла оскорбления; она спокойно тронулась с места и, вспомнив руку Артура на своей руке, когда они включали первую скорость, вздрогнула.
Узкое шоссе 32 было пусто. Она оставила позади Альи-ле‑О‑Клоше, проехала через Лонг; миновала центр деревни, гараж ПП, кемпинг Гран-Пре.
На нее вдруг снизошло спокойствие большого горя.
Она прибавила скорость; ей больше не было страшно. Третья, четвертая. Она проехала местечки Потанс и Бюке на скорости больше 90 километров в час. Она смеялась. Ей казалось, что машина летит. Тело вдруг стало таким легким. Она была почти счастлива. Первые дома вдали. За ними – болота, где рос в молчании Артур. Она улыбнулась; представила, как он насаживает на крючки хлебные катышки для ловли карпа в беззаконные ночи рядом с безмолвным отцом; в эти ночи он становился мужчиной, чтобы прийти однажды к ней; все эти ночи теперь канули. Руль дрожал в ее руках. Стрелка спидометра показывала 115. Впереди была часовенка Лурдской Богоматери; она появится в том месте, где шоссе 32 и улица Каве, круто идущая под уклон, образуют букву V. Они проходили там в третий вечер их жизни, она замерзла, а он тогда еще не осмелился обнять ее, согреть навсегда; не осмелился и не нашел мужских слов, тех, что теснят, берут без спроса; силой.
В тот вечер она сказала бы «да». Каждый вечер и каждый день она говорила бы «да».
«Да, Артур».
Часовенка возникла внезапно. Она все жала на акселератор. На скорости около 120 километров в час машина врезалась в узкую синюю дверь молельни, как будто хотела въехать внутрь. Я говорю тебе «да, Артур»; «да»; кирпичные стены устояли, машина остановилась как вкопанная; тело Жанин Фукампре в салоне бросило вперед, подушка безопасности не сработала, ее прекрасное лицо ударилось о ветровое стекло, которое разлетелось вдребезги; прошло насквозь; острые осколки изрезали розовую кожу, выкололи глаз, отхватили ухо, рассекли клубничные губы, все вдруг стало пурпурным, липким; красный цвет ужасен; великолепную грудь расплющило о рулевое колесо, ребра были переломаны, перемолоты, но сердце, сдавленное, стиснутое, продолжало тихонько биться; мотор, выдавленный под приборную доску, раздробил ноги – жуткий и неслышный хруст костей; то была картина Френсиса Бекона, багровое месиво; боль такая нечеловеческая, что Жанин Фукампре ее не чувствовала, или, может быть, у нее не было слов для этого ужаса; она исторгла из себя свое сердце, исторгла из себя свою душу.
Еще несколько долгих минут она умирала, и когда в безобразии испустила наконец дух, все еще плакала.
Я Жанин, Артур, не Скарлетт.
* * *
Артур Дрейфусс проснулся счастливым. Его рука пошарила в поисках тела Жанин Фукампре, ее тепла. Простыня была холодная.
Ни звука в доме. За окном тоже еще ни звука.
В этот час одна только булочная в Альи-ле‑О‑Клоше была уже открыта, и в ветреные дни запах круассанов, молочных булочек и бриошей с глазурью вержуаз долетал порой сюда и пробирался под двери домов, заставляя спящих улыбаться и глотать во сне слюнки.
Артур Дрейфусс вскочил. Жанин? Он тотчас представил ее двумя этажами ниже, в кухне, которая будет когда-нибудь желтой. И улыбнулся. Она варит кофе. Марагоджип из Чьяпас. Он хочет спуститься к ней, обнять, сказать спасибо, сказать я люблю тебя, Жанин, снова заняться с ней любовью и вместе смаковать кофе, ароматный, как сладкие духи. Он хочет спросить ее, любит ли она животных, он бы непрочь когда-нибудь завести щенка, для рыбалки, лучше всего спаниеля; он научит его ловле на приманку, на блесну, на живца; передаст ему все наследство браконьера, чье тело бесследно исчезло. Он заканчивает одеваться. Спускается. Жанин? Ему думается, что он самый счастливый человек на свете. Он говорит себе, что они поедут навестить его мать в клинике, он и Элизабет Тейлор. Что на этот раз он найдет нужные слова. Мама, вот с ней я хочу быть, только с Жанин я смогу жить. Открыть слова, которых мне не хватает. Не удерживать его больше, отпустить папу, пусть улетает. И никогда больше ни слова о Скарлетт. Он переступает через коварные ступеньки. А еще они поедут к библиотекарше. Она скажет ей, что «друг» – это любовь. Только бы не поскользнуться, не упасть, не разбить голову. Просто подойти к ней в кухне, не напугать, прижать к себе. Ни шума, ни запаха кофе; только тишина, когда он добирается до площадки второго этажа. Жанин? Он спускается, переступив через ступеньку номер восемь, которая пищит, как мышь: не разбудить бы ее, если вдруг она уснула на диване. Но ее нет. Наверно, пошла за хлебом, за круассанами. Он улыбается. Она красивая. Он по ней уже соскучился. Он вздрагивает. Достает кофе, кастрюльку для воды. Он еще прочтет ей стихи Фоллена. Видишь струйку дыма, / улетающий лист, / только человеку положено чувствовать время[88]. Он даст словам расти в нем, и пусть она их собирает. Он знает, что слова – поле и что порядок, в котором выстраивает их ветер, может изменить мир.
Кофе готов.
Воздух в кухне пахнет чуть сладко; по-женски. Хорошо бы она была здесь. Время так долго тянется без нее. Он хочет начать их жизнь. Хочет вернуться к часовенке Лурдской Богоматери. Он осмелится на этот раз; нежная грубость. Вот и она! Стучится в дверь. Он вскакивает, открывает. Перед ним ПП. ПП неузнаваемый, жалкий, с красными блестящими глазами; черные руки дрожат, вдруг брызжут слезы, неиссякаемым, кажется, потоком, сухие губы склеены, спаяны, они удерживают слова, которые положат конец всему, положат конец свету. Сейчас Артур Дрейфусс закричит. ПП стискивает его в объятиях, душит его боль, вбирает его в себя.
Погода прекрасная. Сад еще зеленеет. Жанин Фукампре сидит за столом; на нем тарелка с фруктами, два бокала вина. У нее очень светлые волосы. На ней темно-коричневая рубашка из плотного хлопка, расстегнутая до ложбинки, где начинается ее сказочная грудь. Рядом с ней Хавьер Бардем в одежде, заляпанной масляной краской, подает ей чашку кофе. Расплескивает немного, извиняется; она улыбается, ничего страшного, и нет, нет, сахара не надо, спасибо. Жанин Фукампре пьет кофе без сахара. Оба очень красивы. По другую сторону стола – черный взгляд, черные волосы, черная душа – Пенелопа Крус смотрит на них. Она курит. Указательный палец левой руки массирует левый висок; наверно, она курит слишком много. Напряжение между ними троими прямо-таки осязаемо. И желание тоже; неодолимая тяга. Хавьер Бардем предлагает прокатиться за город, Пенелопа Крус отметает предложение резким: «Наверняка пойдет дождь». Она говорит с Хавьером Бардемом по-испански, и Жанин Фукампре не понимает. Ей это унизительно, немного обидно, и Хавьер Бардем велит Пенелопе Крус говорить по-английски. Вы не учили испанский? – спрашивает та у Жанин Фукампре. Нет, я учила китайский, потому что он красиво звучит. Скажите что-нибудь по-китайски. Хи ха ма (так, во всяком случае, слышит Артур Дрейфусс, китайский язык трудно транскрибировать); и это, по-вашему, красиво? – спрашивает безжалостная Пенелопа Крус. Тело Жанин Фукампре вдруг словно обмякает; ей хочется все бросить, бежать, быть подальше отсюда, подальше от драмы, от назревающей грозы. Но Пенелопа Крус встает первой, закуривает новую сигарету, и Хавьер Бардем тоже. Они оба художники. Их живопись – физическая, яростная, связь между ними – нерасторжимая, невозможная, и Жанин Фукампре чувствует, что ей не устоять против черноты этих двоих, их призраков, их тяги к смерти, к сексу, к искуплению и утрате. Вот они уже бранятся; ты все украл у меня! – кричит Пенелопа Крус, ничего я у тебя не крал, защищается Хавьер Бардем, ты на меня повлияла, может быть, может быть, и тон повышается; они могут когда-нибудь убить друг друга, стулом ли, бритвой ли; это ревность, вопит испанка, ты изменял мне взглядом с женой Агостино, и Хавьер Бардем кричит, а Жанин Фукампре, потерянная между ними, вдруг кажется такой хрупкой, что слезы подступают к глазам Артура Дрейфусса, ворваться бы в этот сад, велеть им заткнуться, ¡callaos, callaos! обнять Жанин и сжимать ее крепко-крепко, пока их сердца не забьются в унисон, как раньше; как раньше.
Но это «Вики Кристина Барселона», а не «Пурпурная роза Каира», здесь нельзя ни войти, ни выйти, и он нажимает на «паузу».
