— А я бы этой ошибки снова не допустила. Я бы просила их: «Люди, да вы звери, в самом деле? Ради Бога, у меня родился желанный ребенок».
— А тут, если вдруг карантин объявят, даже простого права матерь лишат. Никто не даст с ребенком увидеться. Но это, опять же говорю, если не подпишешь отказную. А ты подпишешь.
— Да вы что, в самом деле… да не подпишу я.
— А знаете, как происходит адаптация мамаш: их разлучают на три-четыре недели, будто бы карантин, просто, чтоб отучить ребенка от матери. Мамки как кошки потом разгуливают вокруг дома ребенка, чтоб хоть глазком увидеть своего. Короче, пишите отказную, хоть так, может, ребенку жизнь нормальную обеспечите. Его хорошая семья возьмет…
— Не буду! Я не буду этого делать! Вы хоть кого-нибудь в этой жизни любите?!
Степан замер и тут же растерянно, будто по команде выпалил:
— Сашку свою люблю. Детей люблю.
Ириша разрыдалась и уткнулась носом в подушку. Спустя десять минут она перестала стонать и весь барак уснул. Степаша наклонился к новорожденному, поправил простыню и отошел к столу мыть инструменты. За окном ритмично стучал дождь, звук проезжающих мимо машин тревожно заставлял торопиться. «Лишат, — думал Степаша, — все равно прав лишат. А нет, так вынудят подписать. И что тут лучше — Бог его знает. Ждет она в тюрьме ребенка и понимает, что вот он, тот самый момент, когда она смогла бы о нем заботиться, созрела, готова. И чувствует ведь, как покормить его, знает, что у него болит. А ее берут и лишают. И чего лишают — инстинкта же лишают».
Степан прилег на соседнюю кушетку и закрыл глаза.
На пятом курсе академии Степаша встретил светловолосую Сашу. Точь-в-точь как у Иры голубые глаза, кудрявые светлые волосы и длинные, будто живущие в попытке дотянуться до бровей, пшеничные реснички. Все выпускные экзамены Степаша сдавал без подготовки — не до того было, «любовь, знаете ли, господин профессор». Через семестр Степан поступил на работу в горполиклинику, а Саша его забеременела. Проконсультировалась у него, у него сдала все анализы и у него же просила аборт. Поначалу Степа размышлял, рассчитывал расходы и доходы, а когда вспомнил о грядущих успехах в акушерстве и медицине, сам открыл шейку матки, сам ее выскоблил и сам проверил наличие всех частей тела своего ребенка и соответствие его массы сроку их с Сашей гестации. Сразу на следующий день Саша уехала к родителям и больше в городе не появлялась.
Степаша встал, подошел к столику и продолжил занятие. «Утилизация, — подумал он, намывая акушерские щипцы, — кругом сплошная утилизация». Затем он отложил инструменты, подошел к Ире и тихо, почти в такт сопению новорожденного, стал будить ее.
— Успевай, жалеть потом будешь, что мало с ним времени провела. Покорми еще, еще понянчи чуток, а то скоро за тобой автозак…
— Как? А как же наша температура?
— Я не могу пойти на это, понимаешь, я уже говорил: это должностное преступление.
Ириша снова разрыдалась и, не обращая внимания на сон младенца, стала бить кулаками о постель:
— Да ты ирод, что ли. Да тебе сложно, что ли? Денек хоть!
Степашка остановился, тяжко вздохнул и вышел за дверь. «Шпала» конвоир бросился ему навстречу и стал бравурно размахивать руками и что-то показывать.
— Ты чего?
— Степан Степаныч, гражданин начальник, там к вам…
— Ну кто?
— Да там начальник!
— Твою мать, у тебя все начальники…
— Серьезно! Чё там, температура есть хоть, а то же пиздец, головы у всех полетят.
Степашка побежал в кабинет, где Ира снова укачивала сына и смотрела на окна. Дождь уже ослабел, колючка по периметру и «реснички» на небольших окошках почти просохли.
— Давайте так: я по-быстрому сейчас состряпаю вам диагноз и час ты сможешь побыть с ребенком, а ты слушаешься меня и делаешь все, как я скажу, пойдет?
— Спасибо!
— Пойми, у твоего ребенка есть шанс быть усыновленным хорошей семьей, а если ты его тут оставишь, он проведет свое детство еще хуже, чем твой первый. Еще и по судам затаскают… Думай не о себе, думай о сыне. Откажись от него, подпиши всё.
В этот момент Степашку прошиб пот. Ириша уселась на кушетку, выпрямила сухощавые ноги и, словно саранча, склонилась над сыном и стала копошиться, пытаясь распутать его пеленки.
— Сына мой, сына.
Затем она резво закинула ноги на кушетку и, задыхаясь, стала его укачивать.
— Ирочка. Ир, слышишь меня?
— Вы правы. Спасибо. Спасибо вам. Вы хороший, вы очень-очень хороший.
Степашка наморщил лоб, обтер руки об халат, выдохнул и отвернулся к выходу.
— Знаете, я решила назвать сына Степкой.
— Зря.
Степаша вышел в коридор, конвоир стоял на том же месте. Он напевал все ту же заунывную песню, но в тот момент, когда пора было набрать воздуха и продолжить следующий запев, на пороге появился мужчина с широкими зелеными плечами и двадцатимиллиметровыми звездочками на продольной осевой линии погона.
— Здравия желаю, товарищ доктор.
— Здравия…
— Ну как у вас тут?
— В палате одна…
— Я в курсе, Солнцева. И как?
— Родила мальчика.
— Сделали что положено?
— Да. Она откажется. Она подпишет.
Через час серый автозак с загаженным кузовом, с комами грязи по всему периметру и толстенными от глины колесами снова распахнул дверцы. Высокий конвоир, потирая глаза, тащил разродившуюся Иришу к машине и громко вопил: «Давай, мамочка, иди уже!»
На согнутых ногах, в длинном зеленом плаще, уже не столько похожая на саранчу, сколько на хворостину, Ира забралась в кузов и забилась в самый-самый угол. Она больно думала о Степке-сыне и тепло вспоминала о Степке-докторе, о людях, ставших ей за эти сутки самыми родными.
Перед рождественскими праздниками мать принесла из театра новую маску. Так было всегда, независимо от масштаба события, всем работникам дарили символы кулис и белых чаек на заднике. Она повесила ее на стенку между спальней бабушки и бежевой залой. Бабушка поначалу негодовала, но когда стол укрылся скатертью и любимый коньяк приземлился сверху, она утихла и тут же полюбила розовые гипсовые глазницы, повесила их над своим креслом, толстым, прилипшим за много лет к стене и полу.
В детстве я редко радовался семейным обедам, елейным угощениям и накрахмаленным лицам моих женщин. Мне казалось, вот-вот, и бабушкина отглаженная улыбка спадет, а под алой помадой обнаружатся углы рта и помятые старые губы, пережившие не одну уральскую зиму.
Все приемы пищи сопровождались у нас историями о родственниках: о прабабушках и прадедушках, о тетушках и дядюшках-моряках. Зато меня эти персонажи никогда не касались. Я не мог представить их жизни даже по детальным бабушкиным описаниям и потому селил их в своем воображении в одну бревенчатую избу глубоко в лесу. Все они походили у меня друг на друга: имели длинные загнутые ресницы до бровей, каштановые волосы, лежащие на правый пробор, а еще у них были худощавые руки с выпирающими сине-зелеными косточками. У каждого из них на груди висел медный крестик, поцарапанный, забытый хоть раз в бане.
Во время чая баб Галя замолкала, и мать начинала сортировать по двум концам стола грязную и чистую посуду. Чистой она заставляла треть, остальная площадь оставалась для трех тарелок: бабкиной, вычищенной краюшкой пшеничного хлеба, маминой с кусочками лука на кайме, и моей, годной даже для следующей подачи на стол. Распределив тарелки, мать придвигала к себе резную вазу с «морскими камушками» и начинала раскладывать конфеты на три кучки. Баб Галя всегда отказывалась, а я молча передвигал ее порцию к себе. Я знал, что конфеты пригодятся мне в школе, когда одноклассницы соберутся вокруг меня, будто стая экзотических птиц. И тут я, как Данко сердцем, освещу кабинет горящими камушками. В такие моменты девочки всегда делились на два вида птиц: просящих сорок и берущих каменок-монашек.
Кто-то из маминых друзей однажды заметил: «Вот уж кому не следовало бы иметь детей, так это родителям». Не знаю, чья это фраза, но уже тогда она мне понравилась. С некоторых пор мама начала все и всегда делать правильно. Она носила передник, когда варила обед, меняла постель раз в неделю. В четыре года я засыпал на шероховатой хлопчатобумажной махровой простыне, потому что так было правильно, в семнадцать мама приучила меня к грунтовому рисунку набивной бязи, а в тридцать три я вместе с грубостью маминых морщин принял и грубость льна. Все ее правильности были непривычными для меня, бабушка тоже ворчала, мы оба хорошо помнили: когда отец был с нами, мы всегда ходили по грязному полу и могли заснуть на циновке. Отец часто повторял: все, что мы имеем, дается нам только по Божьей воле.
И только спустя тридцать лет я понял, что они не любили друг друга — мама с бабушкой. Кроткая баб Галя подходила к зеркалу, где мама по утрам собиралась и красила губы, и тихо нашептывала:
