Обессиленный, не пришедший в себя, Имре деловито вытер тесак, засунул его за пояс и потом уже вымыл руки в пушистом искрящемся снегу.
Усталой походкой хорошо поработавшего человека он подошел к избе и постучал в дверь.
«Боже мой, как поразится Ольга! Что она скажет?» — подумал Имре, почему-то забыв о старике.
Когда в ответ на стук вместо Ольгиного обрадованного голоса услышал незнакомый мужской, понял то, чего боялся еще со вчерашнего вечера и что заставило убраться отсюда на рассвете. Его целый день поджидали.
— Долго ты бегал, — внутренне ликуя от успешно выполненной операции, встретил разговорчивый.
— Не понимаю, — по-венгерски сказал Имре и с того момента не произнес ни слова.
— А почему он пришел именно в вашу избу? — допытывался сотрудник у старика.
— Еще скажи, что он мой племянник, — огрызался старик, пуская клубы табачного дыма и перебарывая рвавшийся из груди кашель.
Ольга, сложив на коленях руки, сидела сама не своя.
* * *
Черный замызганный паровоз, кажется, из последних сил дотащил состав разномастных товарных вагонов и, заскрипев всеми частями, остановился. И сразу же его окружили солдаты с автоматами в руках и рвущимися из рук волкодавами.
Тотчас загремели наружные засовы головного вагона, и с улицы гулко раздалась команда:
— Выходи! Стройся!
Из раздвинутых ворот вагона, словно семечки, с возней, с сопеньем, с руганью между собой посыпались доставленные заключенные.
— Быстро! Быстро! — вразнобой подталкивали голоса.
Конвоир с красной звездой на шапке стволом автомата саданул замешкавшегося пленного. Тот кинул взгляд исподлобья, ненавидяще шевельнул губами.
— Гр-р! — угрожающе натянула ременный поводок овчарка, вырываясь из рук другого конвоира.
— Быстро! Быстро! Куда зенки пялишь?..
Поодаль у пристанционного помещения уже стояли крытые машины.
Толкаясь и суетясь, пленные выстраивались в неровную шеренгу, а их уже пересчитывали поштучно, выкликали по списку.
— Смирно!.. — хлестало вдоль шеренги.
— Все на месте, товарищ капитан!
А уже открывались другие вагоны. И оттуда так же высыпались пленные, — в рваном обмундировании, в шапках и без шапок, обутые и с обернутыми в тряпье ногами, с наслаждением успевая вдохнуть сырой, пахнущий внезапной оттепелью воздух, — и через коридор стоящих с автоматами и овчарками охранников торопились строиться.
— Струмилин!
— Есть, товарищ капитан!
— Чего ждешь? По машинам!.. — показал в сторону крытых грузовиков.
Те уже нетерпеливо пофыркивали возле кирпичного пакгауза.
С еще большим рвеньем повторялись команды по нисходящей. Только что выгруженные из состава, пересчитанные, принятые из рук в руки, неровной цепочкой вталкивались один за другим в крытые кузова. Их набивали под завязку, чтобы уложиться в один рейс. Утрамбовывали, как дрова. «Авось, ехать недалеко». Задраивали на металлический крюк снаружи.
— Трогай!
Переваливаясь на колдобинах, машины одна за другой в сопровождении охраны двинулись в направлении лагеря.
Имре оказался прижатым у крошечного окошечка, крестообразно забранного толстой проволокой. Одним глазом вольно или невольно мог отмечать, как следом за их машиной гуськом вытягивались другие грузовики, как миновали невзрачные пристанционные сооружения и мимо стайки молоденьких крепеньких сосенок въехали в голый заснеженный лес, миновали и его, двинулись по ухабистому пространству без единого признака жилья, потом через низкий деревянный мосток и далее — за разбежавшийся чахлый березняк.
Имре чуть не вывернул голову, с трудом развернулся и уткнулся носом в чью-то спину в драном бушлате.
Машину то и дело мотало из стороны в сторону. Плотная масса людей еще крепче хваталась друг за друга. Изредка кто-то вскрикивал, кто-то словесно выражал чувства. Большая часть ехала молча, стиснув зубы. «Авось, недалеко».
Первые минуты, еще на пересыльном пункте, услышав венгерскую речь, Имре даже обрадовался. Так долго, оказывается, не слышал родного языка, а тут в родную среду попал. Причиной радости было и ощущение, что больше не надо опасаться за себя и за старика с Ольгой. Как уж там будет с ними теперь, что накопают против них, — все равно ничем не поможешь. Явных доказательств, что у них прятался, нет. Это главное. Как-нибудь договорятся. А Имре такая планида — находиться в лагере для иностранных военнопленных.
Любая определенность — благо. Теперь главное — выжить.
Вначале эти обросшие, небритые, некоторые в прыщах и болячках от ранений, угрюмые, здоровые и больные, — все они показались дорогими и близкими. С ними можно разговаривать на одном языке, им не надо ничего объяснять. Имре готов был с каждым заговорить и сдружиться. Но почему-то не встретил ответного желания. А вскоре понял: каждый озабочен своим. У каждого в голове шевелится свой вопрос, на который пока никто не давал ответа. У каждого свой желудок, и этот желудок подхлестывает хлеще конвоира. А еще куча вопросов роем шевелится в голове. Как будет с кормежкой? Куда везут? Где работать? И прочее, и прочее… В том числе и тихие проклятья с осуждением бездарного командования.
— Вот она, прогулка! Хорошо, если к стенке не поставят.
— Нет, не поставят. Зачем тогда так далеко везти? Шлепнуть можно и на месте.
— Обрадовал. Будем жить и веселиться…
* * *
Унылый поселок. Пространство, окруженное высоким забором с рядами колючей проволоки. Вышки. На вышках — охранники. Кто топчется на месте, кто вышагивает, чтобы не замерзнуть. Лай собак из питомника. Над чердачным окном казармы — выцветший бледно-розовый флаг, который когда-то был красным… Ничего нового для тех, кому приходилось соприкасаться с подобными учреждениями.
По случаю внезапной оттепели — растоптанные, расквашенные дорожки с осевшими кучами снега по бокам. Глаза бы не глядели. Особенно на длинные, не менее унылые бараки с двухъярусными нарами внутри. А в бараках этот особый казарменный запах прокисших портянок, пропитавший собой одежду, белье, стены… Казарменный воздух неволи, настолько плотный, осязаемый, что, казалось, в нем можно плавать, как во взбаламученной болотной жиже.
Имре поймал себя на том, что в первые минуты пытался незаметно зажать нос. Черта с два. Эта вонь неистребима. Большинство, кажется, не заметили. Ну и ладно. Может быть, хорошо, что человеку свойственно привыкать ко всему.
Не прошло и суток, уже представлялось, что они в этой длинной казарме невероятное количество лет, что другой жизни и не было, что команды «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» сопровождали с рождения.
В первый же день, построив на плацу, матерый майор объяснил через переводчика:
— Вам предстоит искупить глубокую вину за варварское нападение и учиненный разбой на советской земле. Каждому из вас дается возможность искупить это собственным трудом. Вам устанавливается двенадцатичасовой рабочий день…
Ну и все прочее, что полагается в подобных случаях, обещая кнут и пряник.
Специалистов отбирали в отдельные бригады. Не имеющих гражданских профессий — в разнорабочие.
То, что Имре хорошо знает русский, взяли на заметку, но это не помешало забыть выдать рукавицы в первый же день. А сам Имре попросить не догадался. Обнаружил их отсутствие, когда на ладонях вздулись кровавые волдыри от ручки совковой лопаты. Останавливаться из-за такой мелочи не рекомендовалось. За этим, кроме караульных с автоматами, внимательно следили крупные овчарки, готовые выполнить любую команду.
Имре разодрал промокшую от пота тельняшку, обмотал ладони и продолжал грузить мерзлый грунт в подставляемые тачки.
— Бомбить наших детей легче? — не надеясь, что Имре поймет, угрюмо обронил подошедший пожилой конвоир. — Марш в медпункт! В медпункт! — повторил он громче, считая, чем отчетливей сказано, тем яснее.
— Я понял… — отстранил Имре лопату.
— О-о! Ты что, наш? Паскудник!
— Мадьяр.
— A-а, мадьяр… — успокаиваясь, произнес конвоир, — ну иди… Сиваков, проводи малого.
Работавшие рядом пленные приостановились, завистливо поглядели вслед.
— Чего не видели? Работать!! — как кнутом, хлестнул конвоир, и в такт ему грозно зарычала собака.
Конопатый солдат в каптерке, именуемой медпунктом, глянул на руки Имре и выматерился:
— У нас что, курорт? Иль мы няньки — на ладошки дуть? Бо-бо!
— Да это не я… Это Карпыч прислал.
— Не я, не я… — передразнил конопатый, открыл какой-то пузырек с мазью, смазал, перебинтовал наскоро. — Послали на погрузку, а рукавицы не дали. Чем думали. Тоже не ты, Спиваков?
— У тебя там в заначке глотка не найдется? А то все нутро промерзло. Зябко.
— А что мне будет за это?
— Сочтемся. Налей-ка, Витек. Правда, промерз. Если уж зашел… — чувствуя, что уговорил, мирно заговорил Сиваков.
