Сейчас он ощущал на своем лице ее пахнущее молоком дыхание. Ее руки, словно невзначай, поправляли ему подушку. Прикасались к нему, снимая боль, возвращая покой и тихую радость.
Он пытался мысленно восстанавливать вкус того лечебного отвара, который она осторожно подносила к его губам. Аромат лесных кореньев и луговых цветов кружил голову, вливал силу в ломившее тело.
— Что же это за волшебные коренья? Ты колдунья, Оля?
Она едва заметно улыбалась, прикладывая указательный палец к губам:
— Тише!..
— А почему цветы пахнут нашими лугами? Ты собирала их по холмам и оврагам возле Дуная?
— Нет, только здесь, на поляне. С дедушкой. Он знает названия всех трав и деревьев.
— Мне казалось, такие цветы растут только в моей Венгрии.
— Цветы не имеют границ, — смеялась она. — Они цветут, где хотят. У них земля одна, запомни.
— Подойди ко мне ближе, Оля! Я хочу дотронуться до твоей груди. До твоих бедер. До твоего теплого живота…
Нет, ничего этого я не говорил ей. Я весь был изломан, не похож на себя. Впрочем, и сейчас… Она бы меня не узнала.
За многие месяцы здесь он очень изменился. Как? Иногда он пытался посмотреть на себя со стороны. Дурацкое занятие. Вон бродят по бараку серые призраки. Ты ничуть не лучше. Кашляя, почесываясь, рыскаешь глазами по углам с мыслью, как бы обмануть изнывающий от постоянного желания насыщаться желудок. Едва ли не все разговоры сводятся к этому.
В туманном свете тусклой лампочки, сочащей точку из-под потолка, люди кажутся нереальными. Сама жизнь представляется нехорошим сном, который неизвестно когда и по чьей команде закончится.
«А ведь среди этих призраков есть совсем не плохие парни, — думал Имре. — Кто засадил их сюда? И за чью страдают вину?»
Однажды перед отбоем к Имре подбежал Шандор. Они уже давно не пересекались. Подбежал, конечно, условно, потому что его ноги гнулись в коленках, а руки тряслись, как у паралитика. Но по лихорадочному блеску глаз было заметно, что он торопился к Имре. Издали он захлебывался:
— Беата!..
— Что Беата?
— Беата передала, понимаешь? Ждет меня! — прохрипел он в невероятной радости, захлебываясь словами.
Он глядел на Имре округлившимися глазами, не видя его. Собирался сказать еще какие-то слова и не находил их.
— Ждет меня! Ждет меня!.. — казалось, он уже собрал чемодан и сейчас ринется к своей Джоланке. — Ты понимаешь?.. Ты понимаешь?..
Он развернулся и так же спешно заковылял обратно, не дожидаясь реакции Имре на свое сообщение. Да ему, похоже, и не нужна была реакция. Он и не ждал ее, весь во власти собственного вымысла. Весь он держался на этом вымысле, как на живой ниточке. И все же какой-то частью сознания понимал, что это хрупкое сооружение может рухнуть от элементарного вопроса.
Имре самому позарез нужна была связь с внешним миром. Но такой связи не было и не могло быть в лагере. К тому же самого Шандора наверняка успели вычеркнуть из списка живых. И если что могла знать его Беата, так это то, что он «погиб смертью храбрых». Да и какие возможности у нее искать жениха по лагерям пленных в чужом, насмерть дерущемся государстве.
— Постой, Шандор! — хотел остановить его Имре. — Куда ты?
Тот только отмахнулся, не желая разговаривать, торопясь донести свою радостную весть всем, всем, всем.
— Ты что, не видишь? — заметил сосед по нарам.
— А что?
— Шизанулся, — он устало покрутил пальцем у виска.
— Ты думаешь? — озабоченно переспросил Имре.
— А тут и думать нечего. Скорей барак рухнет, чем сюда весть просочится.
— А вдруг…
— Что «вдруг»? Тоже крыша поехала?
— Нет, конечно. Жаль парня. Такой золотой парень, выдумщик…
— Вот он и выдумал. Беата — это жена, что ли?
— Нет, девушка.
— Ну все равно. Она из Будапешта?
— Где-то близко…
— Вот-вот… Сейчас там такое творится!
— А что?
— Ничего не слышал? Вся охрана гудит: Будапешт в осаде.
Новость ошеломила. Конечно, от Беаты — не просочится, а о самой войне, тем более о боях в Венгрии, у пленных — ушки на макушке. Больше двух лет никаких сведений. А тут — бои в Венгрии. Как там родные?…
* * *
В один из дней довольно однотонной и тусклой жизни Имре произошло событие, которое можно назвать знаковым. Прямо с работ в каменном карьере его затребовали к коменданту лагеря.
Имре не поверил своим ушам, когда услышал собственные фамилию и имя. «Что я мог такое сверхъестественное натворить?» — была первая мысль. Лихорадочное перечисление жидких, как лагерные супы, событий ответа не дало. Паинькой себя Имре не считал, но и ничего особенного, чтобы удостоиться чести встретиться с высоким лагерным начальством, не совершал.
В таком вот суматошном состоянии, довольно заинтригованный, при молчаливом сопровождении начальника караула Имре прошествовал к кирпичному зданию комендатуры. Ровная дорожка выскоблена до асфальта. У входа — урна. То и дело мелькают офицеры. Внутри все чистенько вылизано. У знамени часовой стоит, не моргнет. Пишущая машинка стрекочет где-то.
Давно ничего подобного не видел Имре: привык к своему курятнику, где внизу жарко от печки, а по верху — сквозняки. А тут — живут же люди! Квадрат солнца на чистом полу из широкого окна, — как подарок. Все блестит. Правда, запах все тот же, казарменный, паскудный. Ну, может, лишь чуть послабее, чем в казарме. Но тоже не одеколоном разит.
Подождали, пока за закрытыми дверями какие-то важные дела решались. Имре стоял, с ноги на ногу переступая. Руки не знал куда деть. В одной, правда, сдернутая с головы шапка.
Наконец вышли два офицера. Голос из глубины: «Заходите!»
«Ну, прямо как в царские палаты!..»
Длинный кабинет. Мрачный сейф в углу. Столы буквой «Т». Телефоны на столе. В кресле — сам комендант. Над его головой на стене портрет Сталина в мундире.
«Живут же люди!» — опять мысленно сыронизировал Имре.
Но больше всего его поразили белые занавески на широких окнах и фикус на одном из подоконников. Правда, заморенный. Растения, говорят, чувствуют, где находятся и какие люди вокруг.
— Товарищ майор, по вашему приказанию военнопленный номер…
«Сейчас ему всю мою биографию выложит…»
— …доставлен!
Имре посмотрел на себя в этой забытой чистоте: рабочая телогрейка, грязные ботинки… «Черт побери, хоть снегом надо было почистить». Ни перед каким лагерным начальством не хотелось опускаться. Дух достоинства проснулся и заскреб душу.
— Подождите за дверью, — кивнул комендант сопровождающему.
— Есть!
— Проходите, — едва шевельнул рукой. — Так ты и есть Шанто Имре? — сказал по-русски.
— Так точно, — по-русски же ответил Имре.
— Почти без акцента, — хмыкнул майор и полез в пачку «Беломора» за папироской.
Протянул пачку Имре:
— Курите?
Имре отрицательно покачал головой.
— О!.. — искренне изумился майор.
«Простоватый дядька или таким притворяется? Слышал, каждый русский умеет прикидываться эдаким рубахой-парнем, а до дела дойдет — только держись. Как в войне. Знал бы Гитлер, — не поперся бы на Россию», — подумал Имре, вглядываясь в майора. А тот сидел по-свойски полуразвалясь, будто сто лет знакомы. С наслаждением прижег папироску, выдохнул сизый дым, не стесняясь наслаждаться минутой.
— Никак не брошу, — произнес огорченно. — Сто раз бросал, как говорил Марк Твен, — а сам хитрым глазом косил на Имре: знает или не знает такого писателя.
— Он говорил: «Нет ничего легче, чем бросить курить…» — рискнул уточнить Имре.
— Да, да, «нет ничего легче…», — усмехнулся майор, — так что, молодец, что не берешь в рот эту гадость. А русский-то где выучил? — неожиданно сменил тему. — Почти без акцента. Будто в России жил. Не в учебном же заведении?..
«В русской избе практиковался», — захотелось прихвастнуть Имре, но вовремя язык прикусил. И так за шпиона принимает.
— Нет, не в учебном, конечно. Русская гувернантка была.
— О, гувернантка!.. — иронично поднял брови майор.
Стальные искорки мелькнули в глазах:
— И красивая?
— Что «красивая»?
— В гувернантки-то, я слышал, берут господа только молодых и красивых. Побаловаться…
Имре сделал вид, что не понял намека, хотя даже голос у коменданта сделался масляным. Наверняка, ждал ностальгических воспоминаний пленного.
— Красивая, но не молодая. За семьдесят… Уехала из России.
— Жаль… — двусмысленно протянул майор.
— Она и научила русскому, а потом хотелось познакомиться с русской классикой в оригинале.
— Да-а? — опять брови поползли вверх. — Кого же вы читали? — снова перешел на «вы». — Кто вам знаком?
— Гоголь, Чехов, Пушкин, Толстой, конечно же, Достоевский… Русская проза богата.
— И что — всех?.. Когда же вы успели?.. Да вы присядьте, присядьте, — показал на стул.
