«Подожди минуту, у меня не убрано», — сказала она в домофон, когда я позвонил и назвался. Через несколько минут входная дверь заверещала и отворилась. Несколько задыхаясь от волнения, я поднялся на четвертый (по-здешнему третий) этаж. Гелена ждала на пороге квартиры. «С днем рожденья» — я протянул ей цветы. «Какая прелесть», — она на мгновенье окунула лицо в букет и снова откинула назад волосы. — «Проходи в комнату». Она пропустила меня вперед. На полу в коридоре стояло ведро, заполненное такими же, как мои, красными тюльпанами. В небольшой комнате напротив двери раскинулась широкая тахта, наспех покрытая темно-красным пледом. На тахте лежал цветастый ночной халат; в его позе было что-то примечательно динамическое, точно его только что сбросили или вот-вот должны надеть. В углу комнаты жалась елка, украшенная немногими сверкающими шарами, на ее верхушке вместо звезды светилось красное сердце, выгнутое из неоновой трубки. Над тахтой были беспорядочно прикноплены почтовые открытки — цветы, виды, собачки и кошки, пасхальные зайцы, Эйнштейн с высунутым языком. «Это друзья присылают мне к праздникам, жалко выбрасывать, — сказала Гелена. — Вот ты пришлешь мне поздравление к Рождеству, я тоже его сюда повешу... А это моя дочка». На черно-белой фотографии, помещенный посреди открыток, уже взрослая девушка с такими же, как у матери, прямыми темными волосами и жаркими темными глазами. «Сколько же ей лет?» — «Девятнадцать. В этом году заканчивает гимназию. Погоди, я принесу воду для цветов».
С той минуты, как я вступил в квартиру, меня не покидало ощущение, что в ней есть еще кто-то, кроме нас с Геленой, и, хотя было совсем тихо, только из кухни или из ванной слышалось шипение воды, я не мог отделаться от этого ведьмовского «человеком пахнет». Появилась Гелена и поставила банку с моими тюльпанами на пол возле тахты. Она успела переменить туфли на домашние шлепанцы; без каблуков она оказалась совсем маленькой. Снять уличную куртку Гелена мне не предложила. Я сказал: «Лучше я приду в другой раз». Гелена подошла ко мне совсем близко, приподнялась на носки, крепко обхватила руками мою шею. «В следующий раз мы не будем спешить — правда? Мы будем пить вино, разговаривать, молчать...» Ее дыхание было теплым и сладким, с легким привкусом табака, я вдыхал ее слова, как колечки дурманного, душистого дыма. Она прижалась губами к моим губам, остренький скользкий язык настойчиво просился в мой рот. На мгновение я потерял ощущение чужого присутствия, мои руки налились силой и желанием, которых я давно не испытывал. Гелена тут же выскользнула из моих объятий, отступила на шаг: «Подожди. У меня есть кое-что для тебя». Она отворила дверцу шкафа, наполнив комнату ароматом сложенного стопками белья, сняла с полки коробку из под обуви, порылась в ней минуту и протянула мне небольшой плотный лист бумаги: «Возьми — вместо рождественской открытки». Это был мастерски исполненный рисунок карандашом: тотчас отличимая улица провинциального русского города, выстроившиеся в ряд добротные одноэтажные каменные дома, поодаль двухэтажное с треугольным фронтоном здание какого-то губернского учреждения, запряженная парой коляска у входа, на переднем плане, возле украшенной вывеской лавки беседуют полная женщина в салопе и молоденькая служанка с корзиной на руке; под рисунком по-русски: «Старый Воронежъ» (с «ером»), в уголке сплетенная монограмма «АБ» и дата «1933».
— Боже мой! Откуда это у тебя?
— Дед привез с Восточного фронта. Наверно, единственный трофей. Он вернулся без ноги. По дому прыгал на костыле, а в спальной рядом с кроватью стоял засунутый в штанину брюк протез, — я в детстве ужасно его боялась. А что тут написано?
— Это название одного русского города.
— Ты был там?
— Только однажды проездом, всего несколько часов...
Было это, наверно, три с половиной десятилетия назад. Московский поезд отправлялся поздно вечером, я, скучая, бродил по городу, сливавшемуся в моих впечатлениях в нечто единообразное со множеством других виденных мною городов российской провинции, сунулся было в картинную галерею — там, уже не помню почему, оказался неприемный день, заглянул в магазины, на одной из центральных улиц в «Кулинарии» в качестве полуфабрикатов предлагали шницеля из свеклы и отбивные из моркови, — с малолетства знакомая «продовольственная проблема». (Несколькими днями раньше в городе Острогожске, на родине художника Крамского, куда забросила меня работа над книгой о нем, я после жалкого обеда в общепитовской столовке и обозрения торговых точек спросил руководителя местной власти, как, по его суждению, можно решить эту вечную проблему; «А как ее решишь? — он скучно потер начинающую лысеть макушку. — Надо бы порося завести, да некому ухаживать. Я целый день на работе, жена тоже, а сын, так его мать, разве будет порося кормить? — растет, понимаешь, чистый хунвейбин».) Чтобы скоротать время до поезда я зашел в кино, крутили фильм «Не промахнись, Асунта!», — от ленты остались в памяти лишь темпераментное лицо актрисы и название (впрочем, тоже немало). Всего этого я, конечно, не рассказал Гелене, потому что такое невозможно передать в словах тому, кто этого не пережил. Я вспомнил также, что позже, опять-таки очень давно, снова побывал в Воронеже, но уже во сне. Это был странный сон. Мне привиделось, будто в городе воздвигнут памятник русской литературе. Вокруг громадного водоема возвышались массивные бронзовые статуи классиков, и у ног каждого, как молодая поросль, толпились, образуя причудливые мизансцены, его герои. Неподалеку от фигуры Гоголя, с высоты печально и снисходительно созерцающего окружающих его Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей, я заметил в толпе зрителей тотчас привлекшую взгляд яркой вульгарной красотой девчонку лет восемнадцати с ярко накрашенными губами; под черной суконной курткой петеушницы на ней переливалась полосками тельняшка, тесно облегающая высокую грудь. Девчонка стояла с двумя пожилыми тетками, толстыми и краснолицыми, похоже, изрядно поддавшими. Я протянул ей руку и позвал вместе со мной осмотреть памятник; у нее была жесткая, крепкая ладошка. Девчонка лениво жеманилась, тетки, точно сводничая, уговаривали ее идти и услужливо ко мне подталкивали. Я повел обретенную спутницу поближе к водоему и стал было показывать ей разных Хлестаковых и Чичиковых, которые вдруг превращались в живых человечков, одетых в разноцветные костюмы, шустро двигались, кривлялись, перебегали с места на место прямо по поверхности воды, но девчонка потащила меня в сторону, к тяжелой чугунной ограде парка, она распахнула бушлат, прижалась ко мне упругими грудями, так, что я чувствовал ее крепкие, как пробки, соски, ее долгий поцелуй набил мне рот ягодным вкусом дешевой помады, мощное желание охватило меня, я чувствовал, еще минута и взрыв обратит меня в ничто, но тут задребезжал медный вокзальный колокол, я открыл глаза и увидел, что мы стоим на вокзале в толпе пассажиров, толстолицые тетки уже подхватили свои мешки, девчонка с силой тянула свою руку из моей: «Пусти, некогда, поезд отходит», — я проснулся. Про сон я Гелене, конечно, тоже не рассказал... Ведро с красными тюльпанами в коридоре уже не стояло. «Мне было хорошо с тобой, — сказала Гелена, отворяя дверь. — А в следующий раз будет еще лучше».
В следующий раз мы увиделись почти через год, уже после моей болезни. Я брел за покупками, толкая перед собой каталку. Гелена выбежала мне навстречу из дверей магазина — в одной набитая доверху сумка, в другой — всё та же туалетная бумага, десять рулонов в цветастой пластиковой упаковке с влюбленной парочкой и горным пейзажем.
— Что с тобой? — спросила она. — Я думала, ты переехал.
— Я было переехал, но потом раздумал и вернулся.
— А я, правда, переехала: вышла замуж.
— Ого! Поздравляю. И что же, замужем лучше, чем одной?
— Знаешь, он палестинец. Сперва я хотела облегчить ему получение постоянного вида на жительство, а теперь — люблю и очень счастлива.
— А что твоя дочь?
— Она в Париже. Поступила домашней работницей к богатым людям и учится в университете. Что-то юридическое и языки. Конечно, счастлива. Еще бы! Париж!
— Я, как Азазелло, предпочитаю Рим.
— Кто этот Азазелло? Твой знакомый?
— Все мы так или иначе оказываемся с ним знакомы.
Она поставила сумку на тротуар, порылась в кармане и протянула мне визитную карточку: «Тут мой новый адрес. Непременно позвони мне. Непременно. Я очень по тебе скучаю»...
Быстрое прикосновение ее щек к моим щекам... Легкий ветерок ее дыхания, приправленный ароматом табака...
Часто в половине шестого утра что-то гонит меня открыть окно, высунуться и посмотреть, зажегся ли свет на четвертом (по-здешнему третьем) этаже в доме на противоположной стороне улицы, слева наискосок. Да и вечером я нет-нет и выгляну: засветился ли над темной улицей этот красноватый прямоугольник. Я почему-то благодарен толстому владельцу «Смарта» за то, что он не сменяет занавес. Что-то пропадет для меня, когда окно станет белым или зеленым.
