— Э-э-э, ты чего! — вскрикивает он. — Смотри, как он тебя защищает! Надо же! Хорошо хоть ногу не оттяпал.
— Ла-ла-ла, — нарочито громко напевает девочка, — ла-ла-ла…
От кожаного кресла холодно спине, и я сижу, как на экзамене, не облокачиваясь. Незаметно переправляю под стол кусочек колбасы для Хвоста.
Почти ничего не просачивается из детства в мою взрослую жизнь. Почему-то вспоминается только, как отец качал меня на ноге. Я, как обезьянка, цепко обхватывала его ногу, а он то поднимал, то опускал ее. И так — долго-долго, не уставая. «Сделай качели!» — просила я, видя, что он в хорошем настроении. И он не отказывал.
Впалые небритые щеки, в глубоких морщинах лицо, печальные болотного цвета глаза. Он слегка захмелел и смотрит на меня с нежностью.
— Настюш, а помнишь качели? Ну, в детстве, помнишь?..
Так бывает — мое воспоминание, внезапно вспыхнув, озарило память отца, вызвав в ответ точно такое же. Может, это и есть подспудные, необъяснимые токи родства? Они никогда не исчезают совсем, даже если люди очень долго не видятся.
— Ла-ла-ла, — напевает Даша, — ла-ла-ла…
Татьяна Олеговна раскладывает по тарелкам жареную картошку и мясо. Она слегка наклоняется надо мной, и я ощущаю слабый и очень знакомый запах духов. Когда-то такими пользовалась моя мама. Замуж она так и не вышла. Сначала не могла забыть отца, потом — ей просто стал никто не нужен. Год за годом я смотрела, как быстро и безрадостно испаряется, будто из поминальной рюмки, ее молодость…
— А пойдем-ка на улицу, — говорит мне отец, — воздухом подышим.
Кругом — торжественно мерцающий снег, мерзлые звезды, черный ветер.
Издалека доносится глухой лай собак и отдаленный гул электрички. Я представляю сидящих в ней людей: кто-то читает, кто-то дремлет, кто-то смотрит в темное окно.
— Ты, дочк, не обижайся на меня… Понимаешь, в жизни все так сложно… Осудить всегда легче, чем понять. Я ведь тебя очень люблю. И мать твою любил. Я ведь…
— Не надо, пап. Зачем об этом? Не надо.
Папа. Я пробую на вкус давно забытое слово, мне хочется повторять его снова и снова. Кажется, если часто твердить его, оно сумеет прирастить к детству отмершие ветви воспоминаний, сделать маму молодой и счастливой.
— Пап, а ты счастлив?
Отец ежится, запахивает дубленку, задумывается.
— Не знаю, — наконец говорит он. — Раньше казалось — да. А теперь… Вроде бы и добился всего в жизни. А чего-то все равно не хватает… Старею, наверное.
Я касаюсь его руки, и он вдруг крепко обнимает меня, прижимается щекой. Мы долго молча стоим посреди тихого звездного мира. Прямоугольник желтого света падает из окна на снег. Он кажется в этом месте теплым. Из дома доносятся выстрелы, крики. Наверное, боевик. Или новости.
Собираюсь уезжать. Сестра, едва кивнув, демонстративно выходит из комнаты. Татьяна Олеговна протягивает тонкую, в кольцах, руку. Я дотрагиваюсь до прохладных пальцев, слегка пожимаю. На каждом ногте миниатюрный диковинный цветок. Аленький цветочек, на поиск которого восемнадцать лет назад отправился мой отец. Да так и не вернулся.
— Звони почаще, — целует он меня в лоб. — И вот что. Немедленно сообщи, как только я стану дедом!
Хвост, довольный окончанием своего заточения под столом, тянет меня к машине, почти не обращая внимания на провожающее нас рычание овчарки. Под ногами громко скрипит снег, морозный воздух острым комом застревает в горле.
За моей спиной закрывается высокая железная калитка.
Наконец решила определить машину на стоянку — вряд ли уже до родов придется куда-нибудь выезжать. Место на ней выделили с полгода назад взамен сломанных гаражей. Магазин-гигант «Метро» беззастенчиво смахнул мешающие ему строения. Так, в сущности, делали почти все гипермаркеты, расположившиеся вдоль МКАД. Возмущенных автовладельцев утихомирили, пообещав выстроить для них паркинг, а временно предоставили места на открытой стоянке. Но стройка затягивалась…
Стоянкой этой я еще ни разу не воспользовалась, поскольку располагалась она на 16-й Парковой, а жила я до последнего времени в «Дружбе».
Из будки вышел заспанный, с сизым носом, приземистый дедок. Я растолковала ему ситуацию.
— Надолго? — осведомился он.
— На ближайший месяц точно.
— Ясно, — зевнул он. — Только ведь это… Мест-то нет.
— Как нет? Мне же положено!
— Дак где ж ты раньше была? Положено ей! Ишь ты — положено.
— Послушайте, я вот-вот рожу, а вы издеваетесь! Немедленно покажите мне, куда поставить машину.
Дед покачал головой, посопел и пошел куда-то в глубь стоянки. Я за ним. У забора на единственно свободном месте возвышался слежавшийся затвердевший мартовский сугроб. Сюда, видимо, свозили снег со всей стоянки.
— Вот, — гостеприимно махнул сторож, — ставь сюды!
— Но тут же… Тут же сугроб…
— Знамо дело — сугроб. Так что ж? Зови мужика своего — пусть чистит.
Я еще раз оглядела внушительных размеров снежную гору.
— Сколько? — спросила напрямик.
Дедок молча, не торопясь, прикурил сигарету. Выпустил в небо задумчивую струйку дыма.
— Ну так сколько?
Сторож степенно продолжал курить, равнодушно глядя в сторону.
— Нету мужика, что ли? — смачно сплюнул себе под ноги.
Какое-то время мы оба смотрели на вязкий желто-серый сгусток его слюны.
— Тысячи хватит?
Дедок начал оживать.
— Дак мы это… Всегда поможем, если что. Только ведь тут одной лопатой не справишься. Лом нужен… И помощник. На целый день работа. А мне на вахте надо…
— Две тысячи.
— Дак что ж? Разве мы откажем? Бабе-то на сносях? Что мы, изверги, что ли? Ладно, хозяйка. Пригоняй машинку вечером — будет сделано!
Получив вознаграждение, сторож не обманул: вечером сугроба как не бывало, и я благополучно определила свою подругу на постой.
Схватки начались внезапно, ночью, на неделю раньше срока. Я проснулась еще до боли, от тревожного предчувствия, что вот оно, сейчас начнется.
И — началось.
Тихо постанывая, металась по квартире, пытаясь сообразить, что берут с собой в таких случаях. Хвост бестолково и взволнованно сновал за мной, путаясь под ногами. Я накричала на него. Проснулась мама и, отругав, что сразу не разбудила ее, вызвала «скорую» и помогла собрать вещи: тапочки, носки, халат…
— А деньги «скорой» надо давать? — спросила я.
— Обойдутся, — решила мама.
В коридоре целую ее, обнимаю очумевшего Хвоста и иду, скрючившись, вслед за врачихой. У нее в руках пакет с моими вещами — заплатить, похоже, все же придется.
Боль набегает волнами, одна за другой.
Промежутки становятся все короче.
…Талая мартовская ночь, и «скорая» несется по пустым улицам. Полчетвертого утра. Водитель рассказывает врачихе анекдот, и они громко хохочут. Боясь разрушить их веселье стонами, пытаюсь уловить смысл: что-то про неверную жену, застигнутую врасплох мужем, вернувшимся из командировки…
— У-у, гадина! — вскрикивает водитель и резко тормозит. — Псина очумелая, под колеса кидается!
— Ты, Леш, поаккуратнее, а то не довезем, — кивает она на меня.
— Ниче, доставим!
Беспощадно нарастает боль.
Бьет дрожь первобытного ужаса.
А потом
час за часом
долго
Господи почему же так долго
когда это кончится
нет больше сил
внутри тебя
набухает
растет
разрывается
режет
рвет
и вот
она
твоя
трудная
сокровенная
гордая
радость
— Девочка, — объявляет акушерка.
Мне на живот кладут красного орущего младенца. Он слабо шевелится.
Я осторожно глажу крохотную ручку. Она еле-еле, почти незаметно, ответно вздрагивает.
Три звонка.
Маме — ты стала бабушкой.
Папе — ты стал дедушкой.
Мужу — ты стал отцом.
Мама: «Какое счастье!»
Папа: «Поздравляю!»
Муж: молчание.
Чуть позже звонок Володе:
у меня родилась дочь.
* * *
Я сижу на скамейке и пью маленькими глотками апрельский, пропитанный новорожденным солнцем воздух. В коляске спит моя дочь. Кира. Рядом сидит Хвост.
Через неделю назначен развод. «Можешь не приходить, — сказал муж, — если напишешь заявление, что не имеешь ко мне материальных претензий».
Написала. Не имею.
Уже месяц не звонит Володя. Я сама попросила его об этом. Он не перечил.
Набираю номер Светланы Сергеевны. Наверное, отдыхает сейчас после обеда.
— Але, — тихий, невыразительный, словно цветы, лишенные аромата, голос.
— Светлана Сергеевна, это я, Анастасия Александровна.
— А-а…
— Я хотела попросить вас передать там всем, что у меня полтора месяца назад родилась девочка.
