Колонны напоминали заброшенные менгиры.
Вокруг них вздымались из песка оголенные обломки, — одни повыше, другие пониже, — подобно осколкам расшатанных от пародонтоза зубов. Ну и пни — тяжелющие, наверное. Кусты розы, вернее, кусты шиповника, густо облепленные цветами, вились между развалин. Кое-где с ветвей свисали кистями ягоды. — Неужели это правда? — Да и на деревьях среди холодного блеска цветов вспыхивали гроздья спелых, налитых плодов: лимонов! Апельсинов! — Снова лимонов!
Край лимонных рощ в цвету? Земля обетованная? — Клоккманн обтер лоб носовым платком, который развевался, как маленькое знамя. Из песка торчали роликовые коньки.
Впрочем, ветерок тут веял далеко не прохладой. Насколько хватало глаз, вокруг них простиралась безжизненная, выжженная пустыня. Тишина стояла абсолютная, мертвенная, как в погасшем очаге. Можно было услышать даже, как падает булавка, а не то что предметы покрупнее, скажем, черный рояль, если бы он вознесся на колонне высоко в слепящее небо и кому-то пришло в голову спихнуть его вниз.
— Не-е-ет! — Клоккманн закрыл лицо ладонями: неужели туда, наверх, на высокую колоннаду храма, и впрямь занесло раскрытый рояль, большой концертный рояль? Тень черного призрака витала над землей.
Безумный вопль Клоккманна разнесся над громадами пирамидальных гор, которые высились на горизонте, слегка подернутые искристой пеленой: знойное марево.
Мистериосо покачал головой:
— Да быть такого не может! Сколько лет уже такого не видел. — Он вышел на агору. Стая коршунов выпорхнула из каньона, прежде неразличимого среди серых, сверкающих просторов.
— Вы это о чем? — Вид у Клоккманна был жалкий. Лицо уже разопрело на солнце, глаза выпучились, набухшие губы потрескались.
— Сюда ведь никто не ходит! Сюда ведь никто не ходит! — Мистериосо сжал кулаки. По его голове, которая еще сильнее налилась кровью от ярости, по всему его телу шарили, пробиваясь сквозь плотную листву, солнечные лучи. Казалось, они хотели пронзить его насквозь. Свести с ума. — По агоре рыскали стайки крыс.
Клоккманн просунул руку между ветвей, пытаясь дотянуться до райских плодов. Заманчиво желтели сосцы лимонов, покачивались парами круглые апельсины. Увы, они висели слишком высоко!
— Ничего себе, — пролепетал Клоккманн, — эти деревья и правда похожи на людей.
Он почесал затылок и указал на пологий склон, над которым колыхались, как водоросли, и кружили, как танцующие наяды, шаровидные зеленые кроны.
— Первые из них там как раз и лежат, — сказал Мистериосо.
Клокман тут же отпустил отяжеленную плодами ветвь, и она отхлестнула, как плеть. Он так ничего и не сорвал. Раздался шлепок.
Смотри-ка! Под деревьями действительно лежали вповалку мумии, обратив восковые лица к солнцу и вперяясь пустыми глазницами в листву. Ветер трепал лохмотья, свисавшие со сморщенных, иссохших тел, — и снова показалось, будто это колышется вода в аквариуме и волны ласково и нежно ворошат трупы.
Мистериосо постучал костяшками пальцев по скале, которая высилась посреди цветущей рощи, как кряжистый риф.
— Неудивительно, что они тут издохли! Водянка! Видите, вода не проступает. — Он ударил по скале, и тут Клоккманн заметил, что она целиком состоит из окаменелых рыб. Зарябила взметнувшаяся пыль.
— Пока что нет единого мнения, — произнес лекторским тоном Мистериосо, — действительно ли это высохший океан — та самая, только уже опустевшая ванна, из которой когда-то вышла Венера: вон! Сплошь морские звезды! — Он махнул рукой в сторону разноцветных песчаных холмов, которые тянулись вниз по долине грядами, небрежно покрытыми россыпью бликов; песок переливался всеми оттенками красного и черного цвета. — Вполне возможно, что здесь находился морской залив, увитый блестящими лианами водорослей, кишащий порхающими медузами, защищенный коралловыми рифами! — Но влага испарилась!
— Как в кастрюле с супом, которую передержали на огне, — проворчал Клоккманн: неужели ему полегчало от сумасбродных теорий Мистериосо? Солнце и песок! Миражи! Он разочарованно отвернулся от мумий, от этой выброшенной на берег ни на что не годной контрабанды. Свою записную книжку он на время убрал.
Вокруг рдеющих апельсинов-корольков, которые горели, как огоньки, на рассеянных по площадке искривленных плодовых деревьях, копошились огромные жуки-олени, угрожающе вздымая рога. На пурпурных, серых и черных холмах царило величественное запустение. Песня жуков-оленей звучала как похоронный марш: хрум-хрум! Сами они были похожи на бронзовые урны, на тихонько гудящие контрабасы.
Среди морских звезд были рассыпаны блестящие чешуйки вперемежку с искрящимися кристаллами: раковины? Окаменевшие плавники? Обрывки жемчужных колье?
— Там впереди оркестровая яма! — Мистериосо жестикулировал худыми, артистичными руками. Жаль только, что вид их наводил на мысль о том, что профессор и сам, не ровен час, обратится в пыль и прах. — Оркестровая яма!
Спутанные заросли терновника с наколотыми на шипы разноцветными билетами и контрамарками покрывали скальный барьер: тут находились кассы!
Увязая в серой гипсовой крошке, они прошли в ворота, образованные из отложений туфа, и двинулись среди надгробных памятников из известняка: чудилось, будто из могил доносится сладострастный плеск волн древнего потопа. — Наконец, путь им преградил скалистый гребень.
— Там они танцуют! Там они веселятся во тьме! — Красная голова Мистериосо качалась, как светящийся презерватив. Дрожащей рукой он указал в зияющую пропасть. В уголках рта у него появилась пена.
Впрочем, со скалистого уступа, на котором они стояли вдвоем, словно на ходулях, Клоккманн не смог высмотреть ни танцоров, ни кружащиеся пары: он ожидал увидеть лихо вскинутые руки, колышущиеся как лианы в такт музыке, тела, покачивающиеся, извивающиеся в экстазе, а вместо этого увидел груду разбитых музыкальных инструментов, которые скатывались по осыпи на дно ущелья вперемешку с обломками камней. Из каменного крошева, ползущего вниз, словно тесто, проглядывали слегка запыленные края цимбал, лопнувшие котлы литавр, барабанные палочки, мундштуки от кларнетов и флейт, целый ансамбль гитар и балалаек. Попахивало чем-то горелым: картофельным гуляшем? Рисовой кашей на молоке? — Глубоко внизу, где было уже почти совсем темно, вытягивали украшенные завитками шейки скрипки, альты и виолончели. Там сбились в кучу упавшие музыканты: их обветренная кожа превратилась в тонкую шелуху, так что они висели на откосе, как разноцветные мыльные пузыри.
По соседству с летучими мышами и горящими светлячками на отвалах копошились стаи галок и филинов. Поблескивая клювами, они осторожно ступали по этому месиву. Перья у них были взъерошены. Время от времени они тормошили какой-нибудь музыкальный инструмент, извлекая из него дребезжание или писк.
— А эти здесь занимаются уборкой мусора? — в шутку спросил Клоккманн, хотя ему было не до веселья: разделаться бы со всем этим, да поскорее! — К чему все это? Ради чего? Стоит ли надрываться тут с профессором ради смехотворного гонорара? Видимо, в покое его не оставят. Тогда уж лучше сразу на свалку к брошенным инструментам, к разбитым клавикордам, к сломанным лирам, к лопнувшим арфам. Адью! — Литавра с изодранной в клочья мембраной потешила его в придачу грезами о женской красе, об исполнении последнего желания.
— Что вы там делаете? — заворчал профессор, вскинув голову. Всего в нескольких шагах от Клоккманна он, поднимая клубы пыли, рыл песок отломанной доской, которая, вероятно, служила когда-то ограждением. Он потыкал доской: судя по стуку, там была полость!
— Гробы? — угрюмо спросил Клоккманн.
— Нет, — ответил Мистериосо, — ящики с пивом. Нам нужно вон туда! — Он указал вверх на осыпающуюся кучу мусора.
Тут меланхолический туман в голове Клоккманна рассеялся, и робко заговорило его врожденное жизнелюбие.
— Там внутри пиво? Крепкое пиво?
— Еще успеется, — осадил его Мистериосо. Он отбросил доску, с силой втянул ноздрями воздух и повел его дальше, через колючую проволоку, мимо всевозможных памятников древности.
Перед ними простиралась отлогая долина, покрытая покатыми песчаными буфами, в верхней части которой беспорядочно громоздились сорванные ветром листы кровли вперемешку с обломками каркаса крыш. К ним летели кувырком куски черепицы, стропила, нагели, балки и тому подобное. — А парящие крыши все приземлялись с грохотом на кучи мусора.
На брюхо садятся! — Вырываясь из-под обломков, к ним, кружась, неслись пыльные вихри. Клоккманн закашлялся.
Пробираясь среди испещренных дырами скал, — в незапломбированных дуплах с рваными краями кашляли золотистые хомяки и мыши, — они приблизились к груде крыш, напоминающей город, к этой разрушенной метрополии. Между обломками домов проглядывал лишь рисунок бывших улиц, кольцевых дорог и площадей. Хотя башен тут уже не было, но многие уцелевшие зубцы стен, утыканные выбитыми окнами, имели поистине внушительный вид. В оконных проемах сверкало голубое небо. Ржавые листы жестяной кровли, благо они были легкие, порхали, словно птицы, над руинами.
