Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана

Гуляя по Токио в одиночестве, я ловлю себя на том, что так же полуприсматриваюсь к зайцам. Я увидал сегодня лавочку, в которой могли продаваться зайцы, и остановился.

Кто этот человек?

Почему зайцы?

Иногда жизнь становится чередой блошиных раздражений и пупырышных разочарований. Вы рассчитываете, что все пойдет, как шло раньше, — ведь так оно идет уже много лет подряд, это же очень просто, и нет абсолютно никаких причин что-либо менять.

Конечно, бывают на свете сложности — например, неожиданное смещение президента задолго до окончания срока или ваша восьмидесятилетняя теща, которая в пятьдесят пять лет родила вашу жену — чудо какое-то, — а теперь вдруг решила поиграть в кегли, притом что росту в ней четыре фута десять дюймов, а веса — семьдесят девять фунтов. Кожа так туго обтягивает ее хрупкие кости, что сама она похожа на нелепый воздушный змей.

Вы знаете, что в этом мире у нее нет ни единого шанса оторвать от пола кегельный шар. Вы мягко намекаете, что хорошо бы заняться чем-то другим, более подходящим к ее теперешнему жизненному статусу. Она кивает и, казалось бы, соглашается, особенно когда вы предлагаете вязание или коллекционирование марок.

Марки — это так увлекательно. Почти закончив свою речь и уверившись, что вам удалось ее убедить, вы получаете первый внятный ответ.

Она спрашивает, нет ли в кегельбане шара размером с яблоко — как раз под ее пальцы.

Но, так или иначе, забудем о вашей восьмидесятилетней теще и вернемся к тем простейшим сторонам жизни, которые существовали всегда и без всяких сложностей. Поговорим о блинах.

Ресторан города Ливингстон, Монтана, открыт каждый день, семь дней в неделю, с тех пор как сошел после потопа с Ноева ковчега, и двадцать четыре часа в сутки там подают завтрак. Завтрак же в Монтане подразумевает блины — блины из кислого теста с маслом и сиропом, которые хорошо запить стаканом ледяного молока.

На прошлой неделе вам не спалось. Вы изо всех сил старались уснуть, но ничего не получалось. Вы легли в девять часов и до двух сражались с подушкой, пока наконец не решили встать, съездить в ресторан и поесть блинов. Может, после блинов вы уснете. До ресторана пару минут на машине. Ночь теплая. Снега нет. В небе полно звезд.

Вы ставите машину и заходите в ресторан. Садитесь за столик. Кроме вас там человек десять — они зашли подкрепиться, когда закрылись бары. Меню вам не нужно.

— Мне, пожалуйста, блины и большой стакан молока — произносите вы, словно это литания.

Официантка не спрашивает, хотите ли вы кофе. Она просто указывает на стену. Слегка растерявшись, вы следите глазами за вытянутой рукой, на конце которой вас ждет указующий перст. Вы переводите взгляд с перста на стену и в дальнем конце ресторана видите плакат, сообщающий, что:

БЛИНОВ НЕТ

С 12 НОЧИ ДО 4 УТРА

Вы потрясены. Это самый большой удар по вашей системе ценностей со времен убийства президента Кеннеди. Вы не знаете что сказать, а потому за вас говорит официантка, для пущей официальности глядя на часы:

— Сейчас два тридцать. Блинов нужно ждать полтора часа. Что вы хотите вместо них? Яичницу с ветчиной? Яичницу с беконом? Яичницу с колбасой? Французские тосты?

Слово «нет» с трудом прорывается из вашего голоса. Вы встаете и выходите из ресторана. До вашего дома совсем близко, но путь кажется долгим, как поездка в Биллингс[7] на похороны. Вы силитесь понять, почему ресторан, который с начала времен двадцать четыре часа в сутки пек блины, вдруг ни с того ни с сего меняет правила и на четыре часа ежедневно вычеркивает их из меню. Это же бессмысленно. Неужели так трудно печь блины?

И тут вы вспоминаете президента Кеннеди.

Ваши глаза полны слез.

Бедная девочка, в Токио ей буквально ничего не светит. В первый миг, едва ее увидев, я решил, что это толстый уродливый мальчишка. Прошло секунд десять, и я понял, что это девушка лет двадцати — у японских женщин очень трудно определить возраст.

Сердце притихло, забыв, что нужно биться, когда я понял, что это девушка. При росте пять футов девять дюймов она весила не меньше двухсот фунтов. С ней кто-то был — я не помню ни внешности, ни даже пола ее спутника: как только до меня дошло, что это девушка, все остальное растворилось на заднике.

Она была в джинсах и белой футболке. Сам не знаю, зачем я описываю ее наряд. Это совершенно неважно, просто слова. Наверное, мне просто не хочется писать то, что придется написать дальше.

Поравнявшись со мной, она улыбнулась, и тут выяснилось, что у нее нет передних зубов. Рот — как розовая дыра Азии.

Я понимаю, в этом мире бывают судьбы потяжелее — возможно, у нее есть родные и друзья, они любят эту толстую беззубую девочку, так похожую на уродливого мальчишку, и, может быть, она даже найдет себе мужа, которому нравятся девушки, похожие на уродливых беззубых мальчишек.

Возможно, он будет в точности такой же, как она, и люди станут думать, что они близнецы, а может даже, они сами будут так думать, путаться и смущаться, стараясь разобраться в своих сущностях, кто есть кто.

В воскресенье я купил шоколадный торт — на октябрьском аукционе, который ежегодно проводит Методистская церковь Соснового Ручья, чтобы жить потом целый год на собранные деньги.

Я не христианин, но и шоколадный торт — тоже. Увидав этот торт, я решил; что он будет мой. Торт походил на небольшой трехэтажный дворец. Торги получились быстрыми, яростными, и я выстоял как лыжник на крутом склоне.

— Продано номеру восемьдесят один за тридцать долларов!

81 — это я!

Господи Иисусе! и тридцать долларов за шоколадный торт!

Я принес его домой и сунул в морозилку, решив достать в какой-нибудь особенный день вроде Второго Пришествия. Еще у меня был чек за этот торт:

Немецкий шок. Торт

$30.00

получено Церковью Соснового Ручья.

14/10/78

Доказательство не помешает.

Вчера я поймал себя на том, что, рассказывая приятелю об этом тридцатидолларовом шоколадном торте, вдруг непроизвольно достал кошелек и показал ему чек.

Приятель смотрел на бумажку с нескрываемым изумлением.

Неужели к этому я в конце концов скачусь? Старик, что сует едва различимый обрывок под нос совершенно посторонним людям, вцепившись им в пуговицу прямо посреди улицы в двадцать первом веке.

За это время к чеку за шоколадный торт добавятся абсолютно бессмысленные газетные вырезки, и, разумеется, их я тоже буду всем показывать.

— Тридцать долларов за шоколадный торт, — профырчу я, тыча пальцем в газетные вырезки, не имеющие ни к чему никакого отношения.

Обитатель двадцать первого века, облаченный в одежду из мерцающего зеленого металла, лишь посмеется над стариком и его чересчур горящими глазами.

— Тридцать долларов за шоколадный торт, — прохриплю я опять из глубины дряблого, как сухой тростник, горла.

— Это очень интересно, — скажет обитатель, а про себя удивится, из какой машины времени я выскочил, и еще подумает: «Похоже, этот старик давно не покупал себе кофе, одна чашка стоит пятьдесят долларов, и еще пять за сливки и сахар».

— Тридцать долларов! — И мой мир лишь память… о раннем вечере в Методистской церкви Соснового Ручья, там, в двадцатом веке.

— Люблю готовить зимой, — объявил шестидесятилетний повар-итальянец. Дело было в Калифорнии, и он профессионально сжимал в руке стакан пива. Суть пива этот человек познал до тонкостей. Пиво стало для него открытой книгой. Он проник сердцем в каждую ее страницу.

— Люблю готовить зимой, — повторил он. — Точно говорю. Летом так жарко, так жарко. Я знаю, что говорю. Я уже сорок два года повар. Никакой разницы. Летом одно хорошо — когда готовишь, пьешь побольше пива, ну так я и так его пью, и зимой можно пить не меньше, не так жарко и еще вкуснее.

Он снова приложился к пиву.

— Если кто познакомится со мной поближе, всегда говорит, что я пью слишком много пива. А я и не спорю. С какой стати? Чего стыдиться — пива?

Под автотрассой, которая, словно любовников в браке, соединяет Сан-Франциско и мост Золотые Ворота, располагается кладбище; его окружает белый штакетник, такой низкий, что через него легко перешагнуть, а могилы там длиной всего несколько футов.

Проезжающие по трассе машины становятся на этом кладбище мягким бум, бум, бум, цветы и сорняки обивает ветер. Пока вы здесь, гул не смолкает ни на секунду.