Он помолчал.
– Так вот, об Акэбоно, – вновь заговорил он. – Викторо-сан, вы думаете, что дать можно только то, что видит глаз, то, что осязает рука? Нет, и более того – то, что можно увидеть, то, что доступно для осязания, не приносит счастья, поскольку и само счастье нельзя ни увидеть, ни потрогать руками. Что вы дали Акэбоно, я вам не скажу, скажу лишь одно: в том ян, что вы даете ей, есть капля инь, потому я и пытался остановить вас. Знаете, на Западе говорят, что учение Будды – это учение пассивности. Это не так. Но лучше не делать ничего, чем делать что-то, пусть и доброе, но приносящее зло. Так учил Будда, но я не знаю, прав ли он…
Фудзиюки встал и подошел к стене, где висел символ инь-ян, и провел сухим, но таким сильным пальцем сначала по черной, потом по белой части знака.
– Делая что-то, мы можем причинить зло, но воздерживаясь от чего-то, мы тоже можем причинить зло, в этом правда, правда страшная, но единственная. Я не знаю ответа. Возможно, он в том, что сегодня Акэбоно-сан счастлива, ожидая вас. Возможно, в том, что, когда вы расстанетесь, под небом Нихон не будет никого несчастнее, чем бедная Акэбоно.
Спиридонов решительно поднялся на ноги, проигнорировав вспышку острой боли, пронзившей его от колена почти до паха.
– Фудзиюки-сама, – сказал он почти зло. – Вы всегда и во всем оказываетесь правы, но скажите честно: вам самому никогда не хотелось ошибиться? Почему бы на этот раз вам не оказаться неправым? Почему все должно быть плохо, скажите?
– Потому что такова жизнь, – спокойно отвечал Фудзиюки. – Можно забрать лягушку из болота, можно поселить ее в шелковом дворце, но сделать счастливой – так у вас не получится. Когда камушек падает с горы, жди лавину. Потому что в каждой нашей победе…
– …начало нашего поражения, – вздохнул Спиридонов. – Знаю. Слышал. Вы сами сказали – действуя ли, бездействуя, мы все равно можем победить или проиграть, так?
Фудзиюки кивнул.
– Так вот, я предпочитаю действовать, – твердо сказал он. – Хотя бы для того, чтобы потом я мог сказать, что сделал все, что мог, а не плакал о том, что чего-то не сделал. Понимаете?
Фудзиюки молча смотрел на Спиридонова. Спиридонов, в свою очередь, ждал его ответа.
– Сделайте себе посох, – наконец проговорил Фудзиюки. – И выходите из лагеря до рассвета. С вашей ногой вам придется несколько раз останавливаться по дороге, чтобы отдохнуть.
* * *
Акэбоно ждала его внизу. На этот раз не было никакого «парада девиц» – только одна хрупкая фигурка, увитая шелками, скромно стоящая у лестницы, ведущей наверх.
Она подбежала к Спиридонову, когда тот, зайдя в помещение, тяжко привалился к дверному косяку. Дорога выдалась тяжелой, каждый шаг отдавался в колене болью. А потом к боли в колене присоединилась судорога, сводившая ногу, стоило Спиридонову опустить ее на дорогу.
Присев в поклоне, Акэбоно проворно подхватила его под руку и потащила наверх, поддерживая при этом с неожиданной для ее хрупкого тела силой. Но, когда они оказались в ее комнате, Спиридонов, не давая ей опомниться, привлек ее к себе и стал жадно целовать ее лицо, чувствуя привкус рисовой муки на губах. К его удивлению, она не сопротивлялась ничуточки, позволив едва ли не на пороге развязать ее пояс и не удерживая кимоно, немедленно устремившееся вниз. Спиридонов был как во хмелю. Он не мог сказать, сколько продолжалась их любовная схватка. Наконец, обессиленные, они легли рядом, касаясь друг друга телами, не в силах пошевелиться от неги, их охватившей.
– Почему? – спросил он, отдышавшись. – Зачем ты выбрала такой Путь?
– У меня был небольшой выбор, – ответила Акэбоно. Между ними возникла какая-то особенная откровенность, словно они были нагими не только телесно, но и сами их души были обнажены друг перед другом. – Я из бедной семьи, и во мне течет кровь айну, варваров с Востока. По меркам Нихон, я некрасива, и моим уделом было замужество за каким-нибудь таким же бедным крестьянином или рыбаком. Вытапливать жир в провонявшей рыбой лачуге или стоять по щиколотки в грязи на рисовых чеках, пока ноги не станут как колодки; вечно голодать, голодать, даже видя пищу, ведь бедняк – должник своего господина и, пока не выплатит текущий долг, не может взять себе ни рисинки, ни рыбьей чешуйки… Рано состариться и умереть от голода, от холода, от изнуряющей болезни – таков был мой удел.
Такие, как я, ежедневно благодарили богов Нихона за то, что есть дзёсигун. Такие, как я, не могли и надеяться стать юдзё[25], хотя жизнь простой юдзё не назовешь счастьем; но такие, как я, нравились гайцзынам. Это было время раннего Мэйдзи, когда Нихон отказался от изоляции от всего мира и обернулся лицом к тем, кого раньше с таким упорством отвергал. Тогда гайцзыны с их огнедышащими орудиями и кораблями, движущимися силой пара, казались нам богами, и мы во всем угождали им, для того и понадобилась дзёсигун. Та дзёсигун, которая подарила нам надежду, которая маленькую девочку из бедной семьи вознесла до тайю[26], помогла обучиться токо но хиги… и встретить моего господина, – добавила она, смущаясь.
– А скажи, Акэбоно… – осторожно спросил Спиридонов, – тебе никогда не хотелось бросить все это?
– Чтобы вернуться на рисовые чеки? – быстро отреагировала девушка с удивлением.
– Нет, – пояснил он, – чтобы стать счастливой.
– Я счастлива, – ответила Акэбоно. – Я счастлива рядом с тобой, мой господин. Когда ты покинешь меня, я буду вспоминать это и вновь переживать счастливые часы, проведенные с тобой.
– Почему ты считаешь, что я тебя покину? – возмутился Спиридонов.
– Потому что за весной приходит лето, – просто ответила Акэбоно, – за летом следует осень, а ее сменяет зима. Мужчины приходят к юдзё, дарят ей счастье или боль – и уходят. Так бывает всегда.
– А если я не хочу? – упрямо спросил Спиридонов.
– У рассвета не спрашивают, хочет ли он смениться закатом, – ответила Акэбоно. – У юности не спрашивают, хочет ли она стать старостью. И никто не спрашивает у жизни, нравится ли ей, что ей на смену приходит ее бледная сестра. Не нам выбирать.
– Ну уж нет, – возразил Спиридонов, вставая, – я так не привык! Наоборот, я…
Он охнул, в глазах потемнело от боли, пронзившей его от колена до копчика, и он неожиданно для себя плюхнулся на пол.
– Мой господин был нетерпелив, – сказала Акэбоно, привстав на локте и касаясь его больной коленки обнаженной грудью, – он не позволил глупой юдзё проявить свое невеликое мастерство по врачеванию. Возможно, сейчас, после того как мой господин утолил свою страсть, он позволит ей сделать это?
– Делай что хочешь, – отмахнулся Спиридонов. – Акэбоно, мне кажется, ты просто хочешь от меня избавиться, вот и говоришь такие страшные вещи. Почему? Я не нравлюсь тебе?
Акэбоно, отвернувшаяся к своему поставцу, тут же обернулась к Спиридонову. В ее настроении произошла разительная перемена, словно он сделал что-то совершенно ужасное. Словно ударил ее.
– Зачем вы так говорите, мой господин? – жалобно вопросила она. – Разве я плохо служила вам? Разве вы не были довольны мною в любви? За что вы так со мной?
– А что я могу думать? – отвечал он, обескураженный ее реакцией. – Ты говоришь, что не хочешь быть со мной…
– Я не могла не то что сказать это, – перебила его Акэбоно, – я и подумать такого не могла, иначе меня вывернуло бы наизнанку. Как цветок ждет рассвета, жду я прихода моего господина, как сакура жаждет весны, чтобы расцвести, так я жажду объятий моего господина!
– Тогда зачем же… – каждое слово Акэбоно все больше сбивало Спиридонова с толку. Он видел, что она говорит абсолютно искренне. – Почему… я не понимаю.
Пока он это говорил, Акэбоно успела все-таки достать из поставца свою амуницию – плошечки, палочки, горячее полотенце – и уже размешивала в мисочке какое-то снадобье.
– Я говорю так не потому, что не хочу, – тихо заговорила она. – Будь моя воля, я жила бы и умерла на груди моего господина. Но ветры судеб неподвластны воле смертных. Придет и час нашей разлуки, и я не хочу, чтобы в час этот мой господин был печален. Достаточно одного разбитого сердца, ваше сердце слишком велико, чтобы разбиться…
Неожиданно она совсем не по-японски вскинула головку, словно решившись на что-то:
– Я отдала вам свой пояс, мой господин. Отдала бы вам и больше – все, что есть у меня. Я открою вам тайну токо но хиги. В любви мужчина ведущий, женщина – ведомая. Это значит, что мужчина в любви отдает, женщина принимает. Я старше вас на десять лет или больше. Вам трудно поверить в это – я выгляжу намного моложе своих лет. Это потому, что владеющие токо но хиги взимают плату за те наслаждения, что дарят. Они берут у мужчин их ци, их жизненную силу и вливают в себя, сохраняя молодость. Я видела старух, выглядящих моложе, чем я сейчас в мои годы. Эти женщины принимали по двадцать-тридцать мужчин за раз и черпали их ци, потому не старели. И я раньше брала ци других мужчин – ради своей молодости.
