– Какой красивый образ, – отметил Фудзиюки, – сами придумали?
– Народ придумал, – пожал плечами Спиридонов. – У нас в Вятке такая пословица.
– Вот! – торжественно провозгласил Фудзиюки. – Сами говорите: придумал народ. Есть нечто, что нас объединяет. Что отличает нас от других, похожих на нас. В эсперанто нет пословиц и в принципе быть не может. Потому мечта этого мсье несбыточная. И потому ваше стремление защищать свою землю за тысячу ри от дома мне близко и понятно.
– И что вас так заинтересовало в моем народе? – спросил Спиридонов.
Фудзиюки достал из рукава кусок рисовой бумаги и промокнул со лба пот.
– Я работал с вашими пленными солдатами, – пустился он в объяснения. – Осматривал их, кого надо, того лечил. Вы правы, и наши народы очень похожи, и другой самурай сказал бы, что японский крестьянин ничем не отличается от русского, но это не так. Есть одно отличие, и не только у крестьян: наши самураи тем же отличаются от ваших дворян. Когда битва проиграна, когда наступает время позора и горечи, японец берет кусунгобу[32] или принимает яд. Русский не менее тяжело переживает все это, но нечто внутри него удерживает его от подобного шага. Вас можно раздавить и расплющить, но невозможно сломать, и еще…
Он прищурился и внимательно посмотрел на Спиридонова. Потом улыбнулся.
– Да курите, курите… Но идемте тогда на воздух.
Виктор Афанасьевич, которому действительно чертовски хотелось курить, тут же достал из рукава кимоно полупустую пачку и щелчком выдвинул оттуда папиросу. Прикуривал он на ходу.
– …говорил я и с вашими… не знаю, пригодно ли тут это слово, le libertaire.
– Мы называем их нигилистами, – кивнул Спиридонов, выпустив дым в сторону. – В Артуре я их не встречал, а вот на родине доводилось. Неприятный народец.
– Они везде одинаковы, – ответил Фудзиюки. – В лучшем случае это эмансипированные великовозрастные подростки…
– Недоросли, – улыбнулся Спиридонов. – А в худшем?
– В худшем – люди, напрочь потерявшие совесть, – жестко сказал Фудзиюки. – То есть и не люди вовсе, совесть – необходимое качество любого человека. Так вот, даже ваши нигилисты отличаются от европейских. Они могут сколько угодно трещать о «ретроградах и казнокрадах», о прогнивших властях и порочной системе, но, в отличие от тех же европейцев, при этом все равно по-своему любят свою Родину и свой народ.
– Ну, далеко не все, – не согласился с ним Спиридонов. – Есть и такие, что вашему императору поздравительные адреса посылают и желают победы над Россией…
Он остановился и стряхнул пепел в траву.
– Но таких и правда немного. А как выглядит японский анархист?
Фудзиюки поморщился:
– Совершеннейший моральный вырожденец. Меня пугает то, что общество нормально к ним относится. С некой иронией, как к цирковым паяцам. А ведь у вас они, говорят, какого-то царя убили…
– Было дело, – подтвердил Спиридонов. – Ну что ж, Фудзиюки-сама, тогда, как война закончится, поезжайте ко мне в гости. У вас будет возможность получше узнать русский народ, а у меня – еще больше у вас поучиться.
Фудзиюки вздохнул:
– Сколько еще раз мне просить вас не называть меня так, Викторо-сан? Семьдесят раз по семь, как учил ваш Бог?
– У меня это непроизвольно получается. – Виктор Афанасьевич докурил и смял в пальцах картонную гильзу. – Поскорей бы война закончилась, что ли…
Он не заметил, как заснул. Сон его был продолжением воспоминаний. Спиридонову снилась большая белая фанза под крышей из рисовой соломы. Свет лился сквозь бойницы-окна меж крышей и стенами, но, хоть окна и были узкими, в помещении было всегда светло. До войны эта фанза была гумном, потом в ней разместили японских солдат, потом – пленных. Сейчас фанза вновь пустовала, лишь в центре просторного помещения был белый квадрат татами да одну из стен украшал простой, но наполненный глубоким смыслом древний символ…
– Иногда мне кажется, что для Японии было бы лучше, если бы это вы разбили нас, – сказал Фудзиюки, глядя в глаза ученику.
– Почему? – удивился тот. – Только не говорите мне, Фудзиюки-сама, что поражение лучше победы!
– Я просил вас, сударь, не называть меня так, – ответил его наставник строго, затем смягчился: – Победы и поражения должны приходить в свое время. Сейчас для Японии не время для побед, да и для России не время для поражений. Теперь мой народ возгордится, возгордятся те, кто спит и видит возвращение к эпохе Сэнгоку Дзидай, те, кому хотелось бы пересмотреть итоги Войны Босин. Те, кто свел все итоги преобразований Мэйдзи на нет.
– Но, учитель, вы говорили… – начал было Виктор… и тут же, сам не понимая как, оказался на полу – захват, бросок, с такой легкостью, словно он, двадцатитрехлетний поручик, некогда бывший украшением Кремлевского батальона, был легче пуха. – Вот незадача, и как вы все успеваете?
Подходил Никола Вешний; где-то на востоке вторая тихоокеанская эскадра восьмиузловым ходом приближалась к островам Тсушима, но ни один из тысяч матросов еще не знал, что эта дорога ведет на эшафот. Спиридонов говорил с Фудзиюки откровенно, но темы все еще не оконченной войны они не касались. У них хватало тем для разговора – почти два месяца Спиридонов был учеником Токицукадзэ, и за это непродолжительное время научился очень многому.
И не только самообороне. Фудзиюки давал ему много большее, он делился с ним своим мировоззрением, необычным даже для японца. Сын Нихона, учившийся в европейской Сорбонне, он знал жизнь Востока и Запада, но не так, как многие другие. Фудзиюки с ранней юности искал, он искал нечто неуловимое – искал учение, способное сделать человека счастливым. Не тем обывательским счастьем, которое заключается в лени, комфорте и набитом брюхе, не оглушенным счастьем алкоголика или опийного курильщика, не мимолетным счастьем порока. Он искал счастье для души. Когда-то, по его словам, на короткое мгновение его душа стала «как птица» – он чувствовал, что способен подняться высоко ввысь и увидеть всю землю, от края до края.
Это был день, когда он под руководством своего учителя Рюси Катагири получил свой первый дан в дзюудзюцу, и именно эту науку он передавал сейчас Виктору Афанасьевичу Спиридонову вместе со своей мудростью. Но мудрость Фудзиюки, по его собственному мнению, была несовершенна: он хотел стать просветленным, как некогда Сиддхартха Гаутама, но не мог достигнуть этого. Нигде – ни на Востоке, ни тем более на Западе, не нашел он той свободы, какую испытал один-единственный раз в жизни.
Некогда юный Фудзиюки был близким другом Дзигоро Кано, основателя школы Кодокан. Их дружба началась в Токийском университете; вместе они стали заниматься дзюудзюцу, вместе получили свой первый дан. Фудзиюки даже некоторое время был одним из преподавателей основанной Дзигоро Кано школы Кодокан, но потом пути их разошлись. Кано все больше скатывался к идее исключительности японского народа, его культуры и все больше разделял идею возвращения к «истокам», но на новом уровне.
– Теперь Япония стала сильнее, – говорил он. – Вот-вот наступит час показать наши интересы и говорить с гайцзынами на их языке – языке начиненных шимозой снарядов.
Тогда, в пику ему, Фудзиюки уехал на Запад и поступил в Сорбонну. Точнее, сделал он это по двум причинам: в знак несогласия с другом и по каким-то сугубо личным обстоятельствам, рассказывать о которых Спиридонову он не стал.
Фудзиюки оставил Кодокан более десяти лет назад, рассорившись с Дзигоро Кано. В этой ссоре он винил себя, но у Спиридонова сложилось впечатление, что в ссоре больше виноват Кано. Фудзиюки никогда ни в чем не обвинял своего друга, но из его рассказов у Спиридонова сложился образ человека жестокого, нетерпимого к критике, не признающего никаких новшеств. Он ловил себя на мысли, что рад, что его учителем стал Фудзиюки, а не Кано.
Так что до Спиридонова у Фудзиюки уже были ученики; некоторые из них сами уже преподавали в школе Дзигоро Кано, но Фудзиюки был недоволен, не ими, а собой. Он не видел в своих учениках той полноты восприятия дзюудзюцу, какую искал сам, но не их, а себя винил за это.
– Если твой ученик чего-то не умеет, ты, учитель, в этом виноват в большей мере, чем он, – говорил Фудзиюки, и Спиридонов, хоть и не соглашался с ним на словах, прекрасно понимал, о чем он говорит. Нет, в своих неудачах Виктор Афанасьевич не винил Фудзиюки, в них он укорял лишь себя, свое собственное несовершенство. Их с Фудзиюки недовольство собой, их стремление найти совершеннейшее и лучшее органично слились, и его учитель, сам того не ведая, нашел то, что ему было необходимо.
Пути совершенствования всегда лежат через недовольство собой. Человек, который полагает, что достиг чего-то, на самом деле не достиг ничего. В этом мире мы странники, и цель, к которой мы идем, далека. Чтобы дойти до нее, надо идти всю жизнь, и это путешествие и есть настоящее счастье. Как мало тех, кто понимает это! Но здесь, на квантунской земле, встретились две родственные души…
