Лишь у одного мужчины я не брала его жизненную силу, наоборот – отдавала ему свою. Я отдала бы ему и большее, все, что имею. Я бы хотела жить в его сердце, течь по его сосудам, как кровь, быть его жизнью, его наслаждением – и это вы, мой господин. Я не властна над собой, но все, что смогу, я отдам вам, Викторо-сан, мой тигр, идущий к источникам вод…
Спиридонов был оглушен – ее словами и тем, как она говорила это. Покорная и сильная, решительная и готовая принять любую судьбу – такой Акэбоно он не знал, но казалось – знал ее только такой.
– И если я позову вас с собой, вы пойдете? – спросил он с надеждой. И его надежда сбылась.
– Я пойду за вами куда угодно, – отвечала она. – Я ужасно боюсь грозы, но с вами я готова шагать между молний, среди грозовых раскатов. Жить с вами и умереть для вас.
* * *
После второго визита в Талиенвань у Спиридонова наступил какой-то душевный подъем. Ему все давалось легче, чем раньше, и он несколько раз поразил невозмутимого Фудзиюки тем, как быстро усваивал то, что тот ему преподавал. У Фудзиюки прежде были ученики, но Спиридонов на их фоне казался чистой воды бриллиантом среди грубых камней. Вскоре его учитель с искренней радостью признал, что ученик делает невероятные успехи.
А Спиридонов не видел особых успехов, наоборот; чем дальше он продвигался в изучении дзюудзюцу, тем острее понимал, сколь многое ему еще предстоит узнать и сколь многому предстоит научиться. Он поставил себе целью добиться совершенства в дзюудзюцу и сам для себя был строжайшим критиком.
Фудзиюки выхлопотал для него постоянный пропуск за пределы госпиталя, и с тех пор Спиридонов стал бывать в Талиенване так часто, как получалось. Получалось у него приблизительно раз в неделю. По какому-то негласному соглашению они с Акэбоно больше никогда не разговаривали ни о чем столь серьезном, как в тот памятный день.
Однажды Акэбоно встретила его в особенно приподнятом настроении. Причин того Спиридонов сразу не понял и, кажется, удивил этим Акэбоно и немного обидел. Зайдя в ее комнату, он хотел было с порога наброситься на нее, как это вошло у него в привычку, но Акэбоно со смехом отстранила его:
– Не торопитесь, Викторо-сан, не спешите.
– Почему это? – в нетерпении притормозил он.
– Потому что вы невнимательны, – ответила Акэбоно. – Вы хотели развязать мой пояс?
– Разумеется…
Акэбоно мгновенно повернулась к нему спиной.
– Тогда развяжите, – и он с удивлением заметил, что пояс на ее тонкой талии завязан сзади.
– Новая мода? – спросил он, распуская пояс и невольно нагибая Акэбоно вперед – так оказалось даже удобнее.
– Да, новая, и двенадцати сотен лет ей нет, – засмеялась Акэбоно. Что такое мода, она знала частью из прошлого общения с европейцами, частью от Спиридонова, которого и просила объяснить, почему в Европе женщины наряжаются всегда по-разному. – Ну что же вы медлите? – Полуобернувшись к нему, она едва не касалась маленькой грудкой пола. И он не стал медлить…
– И все-таки что означает этот твой бант в неположенном месте? – спросил он, когда они отдыхали после продолжительной, но отнюдь не изнуряющей страсти.
– У юдзё пояс завязывается спереди для того, чтобы каждый приходящий мужчина мог развязать его, – пояснила она. – Если же пояс завязан сзади, развязать его не может ни посторонний мужчина, ни сама женщина, а лишь тот, кому этот пояс принадлежит. А я отдала его вам.
Спиридонов воззрился на нее с недоумением. Акэбоно вздохнула:
– Всему наступает конец. За цветением весны, после лета, наступает осень. Больше никто, кроме вас, не развяжет этого пояса. Теперь я быстро постарею и стану вам неприятной.
Спиридонов (который, признаться, несмотря на заверения Фудзиюки, считавшего, что все эти басни про ци – действительно серьезно, ни на минуту в эту чушь не верил) поспешил ее успокоить:
– Акэбоно, какой бы вы ни были, я всегда буду с вами, пока…
Он хотел добавить «пока смерть не разлучит нас», но передумал и решительно тряхнул головой:
– Никаких «пока». Просто всегда.
– Il n’y a pas «toujours», – возразила Акэбоно, совсем по-европейски прильнув к нему. – Tu sais que ta vie с’est la mienne aussi.[27]
Спиридонов кивнул. Пусть так. Хорошо, пусть они будут вместе до тех пор, пока это возможно. Уж он-то постарается, чтобы это продлилось как можно дольше.
Он лишь спросил, почему так, что произошло, ведь раньше она не делала ничего подобного. Оказалось, что этому поспособствовал Фудзиюки. Не далее чем вчера он пришел к ней с одной из кабуро[28] их публичного дома и, отвернувшись, велел девушке перепоясать Акэбоно. На ее вопрос «почему вы это делаете?» учитель ответил нечто невразумительное. Он сказал, что раз уж лягушку решили переселить во дворец, то, по крайней мере, следует сделать это так, чтобы лягушка как можно меньше страдала.
– Мы думали, но не могли понять эту мудрость, – призналась Акэбоно.
– Зато я, кажется, понимаю… – Спиридонов потер подбородок. До этого он брился не особенно острым ножом и не мог добиться нужной гладкости, всегда оставаясь недовольным. Но недавно он приобрел на рынке в Талиенване настоящую опасную бритву и теперь наслаждался гладкостью кожи лица. – Но почему вы послушались Фудзиюки? Разве он здесь хозяин?
– Что вы, господин, – смущенно захихикала Акэбоно. – Фудзиюки-сама – босатсу[29], святой человек, ему не может принадлежать бордель. А слушаем мы его как раз поэтому.
– Потому что ему не может принадлежать бордель? – Спиридонов был всерьез озадачен.
– Потому что он – босатсу, – поправила Акэбоно. – Его слово – это слово божества. А еще у него большое сердце, такое же, как и у вас, мой тигр.
* * *
Когда он рассказал Фудзиюки, как его воспринимают в борделе, тот искренне рассмеялся:
– Ну какой из меня босатсу? Я совершенно мирской человек, мое просветление – это белый квадрат татами, не больше. Но лучше быть босатсу в борделе, чем буракумином[30] в Эдо.
Все попытки поблагодарить его Фудзиюки отверг:
– Вы благодарите меня за то, что я делаю глупость и потакаю вам в вашей глупости. Мы с вами, Викторо-сан, два дурака, желающие посадить в сумку Рейдена[31]. Вы не знаете этой легенды, и хорошо: все это для них закончилось очень печально.
– Если вы считаете это глупостью, то почему помогаете мне?
Фудзиюки пожал плечами:
– Наверное, потому, что я такой же, как вы, дурак. Если не хуже.
Работы в госпитале было мало; Порт-Артур пал, на севере активных действий не было, и у Спиридонова с Фудзиюки было много времени, чтобы заниматься и дзюудзюцу, и японским. Они много беседовали. Конечно, Спиридонов хотел побольше узнать о Японии. Эта страна и ее народ вызывали у него живейший интерес и, с недавних пор, симпатию, даром что Россия и непосредственно Спиридонов находились с ней в состоянии войны. Как ни странно, Фудзиюки не менее живо интересовался Россией.
– Я почти не знаком с вашей страной, Викторо-сан, – говорил он. – Некогда я полагал, что вы ничем не отличаетесь от других европейцев, и лишь недавно стал понимать, что это не так. Глядя с земли, мы видим луну и солнце. Что мы можем о них сказать? Древние называли их дневным и ночным светилом, то есть приписывали им схожую природу, но наука говорит, что солнце – это шар раскаленного, не перестающего пылать газа, тогда как луна – кусок льда или промерзшего насквозь камня. Так и вы с другими европейскими народами: вы с ними похожи, но вы совершенно разные.
– Не уверен, – возражал Спиридонов. – Мне кажется, между людьми вообще куда больше общего, чем считается. Я смотрю на ваших солдат: они едят и пьют, как наши. Не так давно я видел, как двое играли на щелбаны, будто рязанские новобранцы. Они такие же сбежавшие от нищеты крестьяне. Среди них есть неотесанные мужланы, а есть те, кто на поле врагу перевязывал раны. Человеческая природа везде одна и та же… во всяком случае, между нашими народами разница чисто… хм, внешняя, наверно. Научи вашего крестьянина сеять пшеницу вместо риса – и его от нашего можно будет отличить только по внешности.
– Отчасти вы правы, – улыбался доктор. – Между людьми разницы немного, а вот между народами она есть. Потому и говорим мы на разных языках, и делим всех, как вы сами, на «своих» и «чужих». Незадолго до войны я увлекся было эсперанто…
– Это еще что за зверь? Не слыхал.
– Язык с претензией на международность. Его придумал некий окулист из Варшавы. Я читал его книгу, во французском переводе. В восторженном предисловии некий мсье, увы, запамятовал его фамилию, говорит, что этот язык наконец-то объединит народы Европы в единую семью, положит конец войнам…
– Язык, придуманный польским окулистом? – Спиридонов не выдержал и хохотнул. – Да скорее мотылек крыльями потушит горящую избу.
– Какой красивый образ, – отметил Фудзиюки, – сами придумали?
