После ссоры с другом Фудзиюки не учил никого до тех пор, пока не стал учить Спиридонова. Он занялся его обучением потому, что увидел, сколь тот нуждается в этом. За внешним спокойствием поручика крылась поистине бездна, бездна разочарования, бездна крушения жизненных идеалов. Точнее, сам Виктор Афанасьевич считал, что его мировоззрение потерпело крах; Фудзиюки его в этом разубедил. По его мнению, корабль Спиридонова хоть и налетел на риф, но пока не пошел ко дну, и спасти его возможно. Для этого надо лишь понять несколько простых истин…
А потому согласился учить его и начал с того, что повесил на стену пустующего гумна непонятный знак в виде двух капель и стал объяснять.
* * *
– Всегда надо держать все под контролем, – ответил Фудзиюки, подавая руку Спиридонову, чтобы помочь ему встать. – Мы ведь не забываем дышать, как бы ни были увлечены чем-то еще. Поединок для воина – словно дыхание, он не прекращается никогда. Так что вы хотели спросить?
– Вы говорили, что революция Мэйдзи не принесла добра Ниппону… – Опираясь на руку Фудзиюки, Виктор проворно поднялся на ноги и тут же, несмотря на внезапно накатившее головокружение, ответил церемониальным поклоном на поклон учителя. Их поединок был завершен – этот поединок, не первый и еще далеко не последний.
– И я не отказываюсь от своих слов, – ответил наставник, указывая на символ на саманной стене. – Вы помните, как я рассказывал вам про этот символ и его значение?
Виктор кивнул; еще бы он не помнил! Ян и инь, вечная борьба и вечное единство. Как их дружба с Фудзиюки, дружба, проходящая строчкой поединков, дружба, состоящая из захватов, бросков и подсечек. Дружба, начавшаяся на войне между их народами и продолжающаяся в плену.
Но кто сказал, что дружба не может быть вот такой? Кто сказал, что твой противник – всегда враг? Тогда Спиридонов еще не знал, что десять лет тому назад барон де Кубертен уже сформулировал принципы олимпийского движения, несколько идеалистично надеясь на то, что когда-нибудь Олимпиады заменят своими состязаниями войны, а противостояния между народами будут происходить в форме спортивного fair play. Но здесь, под сухим, как кость мертвеца, небом Маньчжурии он пришел к похожему выводу – разве не лучше было бы, если бы вместо двух ощетинившихся ружьями и пушками армий политические проблемы решались на белом квадрате татами сильнейшими из бойцов?
Конечно, дзюудзюцу – тоже борьба, ее цель – поразить противника, и в этой борьбе есть свои четкие правила противостояния, но главное в ней не это, а то, что соперники по татами уважают друг друга, и все противостояние ограничивается рамками поединка! Они с Фудзиюки не щадили друг друга (точнее, в основном не щадил Фудзиюки, поскольку Спиридонов еще только делал первые шаги на этом поприще), но стоило им совершить церемониальный поклон друг другу – и все это уходило, уступая место крепчайшей дружбе. Вот бы и народы так умели!
– Любое несчастье содержит в себе частицу счастья. – Глаза Фудзиюки лучились, притом что на правом начинала зреть катаракта. Фудзиюки был почти вдвое старше Виктора, но это было самой меньшей из странностей их дружбы. – Точно так же как любая радость содержит зерно грядущей печали. Это колесо вращается много лет, с каждым годом ускоряя ход. Мы терпим поражения, и они ложатся в основу наших побед; но, одержав победу, мы уже находимся в тени надвигающегося поражения.
– То есть нет ни окончательной победы, ни окончательного поражения? – Этот вопрос Виктор уже задавал Фудзиюки; задаст он его еще не раз.
– Нет ничего окончательного, – спокойно отвечал тот. – Ничего определенного.
– А смерть? – не унимался Виктор.
– А что смерть? – невозмутимо спрашивал доктор.
– Смерть – конец всему, – говорил Виктор.
– Любой конец – это чье-то начало, – отвечал Фудзиюки, глядя куда-то за спину Виктору, хотя там не было ничего, кроме саманной стены. – Наша жизнь – это поле, на котором мы сеем рис. Крестьянин, посеявший рис, может не дожить до урожая, но рис все равно взойдет, и кто-то голодный его съест.
– Красиво сказано, – задумчиво произнес Виктор.
– Это Басё, – ответил Фудзиюки. – Жаль, что мне приходится вам переводить. На французском это звучит не так изящно, как на японском…
Японский давался Спиридонову с большим трудом. Он понемногу читал и даже пытался писать, вызывая своими корявыми иероглифами сдержанную улыбку учителя, но говорить у него решительно не получалось. Ни одного слова он не мог произнести правильно или хотя бы разборчиво и очень об этом сожалел. Однажды он поймал себя на мысли, что хотел бы написать для Акэбоно хайку, но не грустную, как хайку японцев, а жизнеутверждающую. Но, увы, его скудных познаний в японском для этого было мало. Приходилось довольствоваться стихами на французском.
* * *
На этом месте воспоминаний Виктор Афанасьевич проснулся – поезд затормозил, а затем, чуть сдав назад, встал. Виктор Афанасьевич не знал, как долго продлится остановка, поэтому решил воспользоваться оказией и без всякого промедления занялся короткой зарядкой. Для человека, регулярно занимающегося спортом, зарядка жизненно необходима, как, впрочем, и для любого, кто хочет держать себя в форме. На форму Виктор Афанасьевич не жаловался: как и двадцать лет назад, он был крепок, подтянут и физически закален. Женщины неизменно проявляли к нему интерес, а поскольку революция уравняла оба пола в правах и избавила граждан нового мира от «буржуазных предрассудков», порой они это делали совершенно прямолинейно и настойчиво, не считаясь даже с собственным семейным положением. Естественно, семейное положение самого Спиридонова, не говоря уж о каких-то иных нюансах, волновало их еще меньше, но все они неизменно удивлялись, получая от ворот поворот. Жил Виктор Афанасьевич бобылем, как монах, и на то были причины, те самые, о каковых он не желал вспоминать.
Поэтому, делая зарядку, Виктор Афанасьевич твердо решил, что если и будет сегодня предаваться воспоминаниям, то исключительно о том периоде, о Русско-японской войне и о своем учителе и друге, странном японце Фудзиюки Токицукадзэ, в крайнем случае об Акэбоно. Вспомнить было о чем, ведь Фудзиюки как минимум дважды спасал ему жизнь. В первый раз – как врач, во второй – как друг и учитель.
Но как часто мы даем себе несбыточные обещания! И вовсе не потому, что нам так нравится обманывать, себя в том числе. Есть то, над чем человек не властен, то, что, как говорят англичане, beyond my control – в частности, воспоминания.
* * *
В тот день Фудзиюки куда-то надолго отлучился, и Спиридонов был предоставлен фактически сам себе. При госпитале он пребывал уже не как военнопленный, а, по сути, как персонал, имел полную свободу передвижения и наслаждался, если можно так выразиться, отсутствием контроля со стороны японцев. Он мог даже бежать, мысли о побеге все еще посещали его порой. Но куда бежать? КВЖД работала только на участке от Артура до Талиенваня. Оба эти порта и Дальний были под полным надзором японцев, так же как и сама дорога. Можно было морем уйти в Китай на одной из джонок Печилийского залива, но вряд ли китайцы не выдали бы его японским властям: для хунхузов что русские, что японцы были все едино оккупанты, и на их помощь рассчитывать не приходилось. Столь же нереально было уйти на север к нерешительно топтавшемуся Куропаткину. Оставалось лишь, вверившись судьбе, дожидаться, пока эскадра Рожественского не всыплет чертей адмиралу Того или, наоборот, пока сама не будет избита настолько, чтобы в верхах согласились на мирные переговоры. Иными словами, перспективы будущего были туманны, однако Виктор Афанасьевич в глубине души все еще надеялся – на то, что генерал-адъютант Его Величества покажет непобедимому Хэйхатиро Того места зимовки раков в Японском море, а великий теоретик и ученик прославленного Скобелева, ободренный этим успехом русского оружия, решится-таки провести свое Бородино где-то между Харбином и злосчастным Мукденом.
Еще полгода назад Спиридонов при таких условиях бежал бы, не раздумывая, но, вероятно, уроки Фудзиюки что-то изменили в его характере. Ребячество и бесшабашность уступили место осмотрительности и рассудительности. «Умереть не штука, – думал тогда Спиридонов, – но умирать надо с пользой для Родины; а лучше вообще не умирать, а жить, дожидаясь нужной оказии. Да и не бросать же Акэбоно… Подождем; судьба изменчива, или, как говорит Фудзиюки, ян рано или поздно сменит инь. Авось выйдет и оказия». Для этой оказии у Спиридонова было все готово – он собрал небольшой тормозок с припасами на дорожку на двоих, по случаю раздобыл для себя и Акэбоно китайскую одежду и исхитрился аккуратно увести из арсенала револьвер системы «наган», доставшийся японцам в качестве трофея. Револьвер, правда, был неисправен, но Спиридонов, покумекав на досуге, довел его до ума. Труднее было обеспечить себя боеприпасами, но, когда он стал регулярно бывать в Талиенване, где у китайцев, кстати, был базар, то выменял себе на реквизированные у несколько пообросших запасами японцев продукты два десятка патронов и еще один «наган», порядочно раскуроченный. Его он использовал как источник запчастей. Масло для смазки стащил в зубоврачебном кабинете, какой, оказывается, был при госпитале. В российском полевом госпитале стоматолог был такой же дичью, как, к примеру, гаруспик. Оставалось лишь позавидовать вчерашним японским крестьянам – от зубной боли русский солдат лечился настоем черемши на водке, который помогал немного лучше, чем заговор деревенской бабки, и то в основном как средство обеззараживания и местной, а чаще всего общей анестезии.
