— Удивительно! — говорил он. — У вас такая классная фигурка — так бы и обвел ее мелом на кушетке, чтобы примерять злобным Прокрустом всех остальных.
— Каким-каким хрустом? — спрашивала она, смеясь.
— Ну, это такой мифический герой, у которого была своя мерка, по ней он или вытягивал пациента, в смысле — гостя, — наверное, вы правы, с хрустом, — или укорачивал подрубанием. Вот и я буду по вашей мерке вытягивать, или топориком тюк-тюк, рубаночком вжик-вжик…
— Ужас! — смеялась она. — А я наоборот своей фигуры стесняюсь, плечи широкие, таз узкий, будто я культуризмом занимаюсь. Не знаю, откуда такая конфигурация взялась, да еще при таком росточке маленьком. Как мальчишка.
— А я просто обалдел… И пусть я буду латентным гомосексуалистом, и пусть вы сейчас обидитесь, но я никак не могу сдержаться… — говорил он, наклоняясь все ниже над ее спиной. И когда его дыхание защекотало ее поясницу, а пальцы его вытянутой руки заскользили от ее пятки все выше, (главное, подготовленная неожиданность и нежная, готовая отступить по первому недовольному движению атака — одновременно с разных флангов), она повернула голову, и, весело-изумленно глядя на него через плечо, прошептала (за перегородкой масажист У. массировал очередную бабушку):
— Нифига себе! Но так приятно, черт возьми, что я не…
И уронила лицо в подушку. А через минуту ласк, откликаясь на едва заметную просьбу его рук, крадущихся по ее вздрагивающим бокам, чуть приподнялась и опустилась маленькой грудью в его предупредительно подведенные ладони…
Когда вся подушка была истерзана ее коготками, когда вся ее спина и ноги (и все очаровательное и трепетное между), были исследованы его губами, он потянул ее за плечо, и она перевернулась, глядя на него, разрумянившаяся, с сонной улыбкой. Он коснулся губами уголка ее губ, и, не давая ей поцеловать его, ушел ниже, поочередно беря губами растущие навстречу соски, беря рукой ее безвольную руку и опуская в дебри своего халата, лихорадочно расстегиваясь и отпуская горячее желание прямо в прохладный плен ее пальцев…
Увы, в такие моменты кровь отливает от мозга в таком количестве, что зоны, отвечающие за осторожность, отключаются. И вот он уже сверху, и, поворачивая голову влево, он видит ее загорелое бедро с золотыми от солнца волосками, и ее ноги обхватывают его поверх халата, и буквально на третьем его, еще осторожном движении она громко выдыхает "А-а-а!", и ее начинает колотить — "А-а-а!" — кричит она, и он, продолжая движения, в ужасе пытается закрыть ее рот своим плечом, думая даже, хорошо бы подушкой, бормоча "Тихо-тихо!", но она-а-а-а-а…
И тут же за перегородкой, пытаясь заглушить, запевает над бабушкой массажист У. - чудесный баритон, прекрасный слух, несостоявшийся певец.
— А любовь, а любовь, золотая лестница, — громко поет он, — золотая лестница без перил…
Наконец она утихает. Лежит, вздрагивая, откинув голову назад, ерошит его волосы. Из-за шторы появляется возмущенное лицо массажиста У. "Вы с ума сошли!" — беззвучно артикулирует он и крутит пальцем у виска. Она смотрит на него, перевернутого, и улыбается. Он смотрит на нее, забыв о гневе, наконец, опомнившись, задергивает штору и, откашлявшись, говорит громко, в расчете на глухоту бабушки:
— Что, точки, что ли, болезненные взял? Мучаешь пациентку, изверг?
— Да она совсем себя запустила, — отвечает массажист Х., стекая на пол. — Тут и не так закричишь при таком остеохондрозе…
— А ты знаешь, — уходя, сказала она ему на ухо. — Это мой первый оргазм с мужчиной. Только мастурбацией и могла… Никак не получалось, а тут… Я вон денежку оставила под плинтусом — чтобы вернуться…
— Вот это было зрелище, — сказал, когда она ушла, массажист У. — Ты был как белый орел, терзающий лань, — халат накрывал вас как белые крылья, а из-под него по обе стороны — ее загорелые коленки! А лицо у нее было такое — вся вселенная в глазах! И она смотрела на меня, совершенно не стесняясь! Клевая девчонка, такая живая, непосредственная! Когда она закричала, моя бабуська аж вздрогнула! Пришлось запеть. А про себя думаю, ну что ты за скотина, а? Как можно такое творить прямо здесь — вдруг бы кто зашел? Даже соскочить не успел бы! Прошу тебя, держи себя в руках, а то все залетим тут…
Конечно, она пришла к нему на дежурство. И было весело и хорошо, и он нарядил ее, голую, в чистый белый халат, и запускал под него ласковые руки, и эта как бы одетость (застегнуть на две пуговицы посредине, чтобы сверху и снизу приоткрывалось ее загорелое, тонкое) жутко возбуждала обоих, и все произошло на диване прямо на халате — только расстегнуть те самые пуговицы.
А когда все закончилось, и она встала с дивана, они увидели…
— Этого я и боялась! — сказала она, снимая и рассматривая. — Протекла, блин! Думала, завтра начнется, но ты поспособствовал. Это чей халат, твой? И как его теперь в стирку сдашь?
— Не мой, — сказал он, любуясь красным на белом. — Шамиля, второго массажиста. Но как красиво! Закат зимой! Ладно, постираю…
И, свернув халат, он бросил его обратно в шкаф.
Наутро он забыл про пятно, и рассказал массажисту У. только самое приятное. А через день…
— Я в шоке, — сказал массажист У. — Вчера с дежурства пошел домой к Л. Купил винца, себе водки, ну пожрать… Иду, летний вечер, красота! Прихожу, а у нее лицо — такого я никогда не видел! Не бывает у женщин таких лиц! Безо всяких предисловий достает мой халат — вчера постирать его взяла из шкафа, — разворачивает и показывает, — что это? Я смотрю, ничего понять не могу. На моем халате красное пятно пониже спины. (Массажист Х. прыснул, живо представив лицо У. в этот момент). Не знаю, говорю, на вишню сел, что ли? Но сам вижу, цвет какой-то знакомый, не вишневый ни разу. Ах, ты издеваться? — говорит она, и прямо этим пятном мне в морду — шершавенько так, неприятно. Это, говорит, кровь, чтоб ты знал! Отвечай, откуда? Я говорю — может, порезался кто? А сам в голове разные варианты кручу, но ничего подходящего! И сдуру говорю, в шутку как бы, — наверное, говорю, это от тяжелой работы у меня геморрой лопнул. Ага! — говорит она, так ты что, без штанов массировал кого-то? Нет, говорит, дорогой, — а сама все мне в морду это пятно сует, я уворачиваюсь, как кот, которого в его ссаки тычут, — нет, говорит, это не геморрой, это у тебя месячные начались, — на, понюхай и запомни на будущее! А если не у тебя, то признавайся, у кого? И тут до меня начало доходить. Ну, подумал я, кроме тебя некому. Так что сознавайся — твои месячные?
— Да я и не таюсь, — сказал массажист Х. — Просто забыл вчера сказать, я же не знал, что она твои халаты стирает! Может, и трусы тоже? Ладно, не волнуйся, сейчас пойду, объяснюсь.
Он пришел в ординаторскую и сказал:
— Ты уж на Шамиля не ругайся, это я виноват. Взял его халат для своих, как бы это сказать, утех. Ну и попачкали немного. Я ж не знал, что ты его заберешь. Где он, я сам его постираю.
— Постирай, и отдадим в поликлинику хирургу. Ему, алкашу, все равно, а вот Шамилю нефиг такой халат носить, это же мертвая кровь, — сглаз, порча… — сказала она, явно отходя душой. — А ты, между прочим, мне диван тут сломал — он теперь падает, когда на него садишься. Налаживай давай…
Но когда он уходил, она вдруг остановила его на пороге вопросом:
— Погоди-ка… Я что-то не поняла — а зачем ты на нее халат надевал? То есть сначала раздел, а потом халат надел? Зачем? — воскликнула она и посмотрела, прищурившись, словно решала в уме дифференциальное уравнение. — И еще… Зачем мне Шамиль тогда про геморрой врал? Мог бы просто сказать: не знаю! Странно. Учтите, я ведь еще и психолог по дополнительному образованию, меня так просто не проведешь. Все-то вы врете, мальчики…
А не пора ли, друзья мои, оторваться от этого сладкого предмета? Он затягивает. Если скажете — нет, — значит, вам нужно тотчас прекратить чтение. А если — да, то прислушайтесь к моему совету — прервемся. Иначе, еще немного, и я пущусь во все легкие, путая сезоны и персонажей, открывая все кингстоны и погружаясь в море радости, — но разделит ли ее со мной читатель в таком объеме? Нужно перемежать, а, значит, используя предыдущую кровь как причину, перейдем к следствию. Вспомним, что предвещали кровавые пятна на простыне Гекубы в знаменитом монологе, читанном актером по просьбе молодого датчанина. Нет, не вспоминайте Лозинского и Пастернака, обратитесь к первоисточнику, или, на худой конец, к труду автора, — они предвещают пожары. К ним и перейдем.
Стояла жаркая осень 1995 года. Это вообще был тревожный год — 1 апреля уже не было снега — мало того, стояла жара, — длилась она до октября, и первый снег выпал только в декабре.
— Может, война будет? — мечтательно говорил массажист Х. — И будем мы в окопах вспоминать, каким долгим крайнее лето было.
— Типун тебе, милитарист! — возмущался массажист У. — Да и грибов этой осенью не будет, сухо слишком. Признак не в пользу войны, сам знаешь.
