— Так, говоришь, муж умер?
— Умер.
Да, Оленька, ты права — Филипп умер. Но только намного раньше, чем мы с тобой думаем. Может, он уже родился мертвым? И все это время, когда мы дружили, карабкались вверх, он был мертв?! Нет, вряд ли. Я знаю таких с детства. Мы росли в одном дворе, были друзьями… До тех пор, пока эти ребята были живы… Я не сразу заметил, что их глаза потухли и сердца стали вялыми, как прошлогодние яблоки… А когда заметил и не сумел помочь, развернулся и пошел дальше. Без них… Мы живем в одной стране и в одном времени, но порой как будто из разных миров… То, что одних убивает, других делает еще живее!..
…Одну из реплик переделал. Было:
— Значит, здесь мы займемся с тобой развратом? Иди сюда.
Сделал:
— Значит, твой муж умер? Надо бы выразить соболезнование, но я не буду. Мы-то с тобой живы. Иди сюда.
— Не надо ничего менять, — говорит Володя. — Текст тут не важен, больше заигрывай…
— Заигрывающие, по-моему, легковесны. Давай вообще без текста. Пусть говорит она.
— Только не забудь, что ты волк!
В шутку на первой репетиции захожу в комнату на четвереньках, обнюхиваю пол, поднимаю ногу у серванта. Все, кроме Володи, хохочут.
— Текст, текст, текст! — кричит он.
— Выпить есть? — теперь единственная моя реплика в этой сцене.
Ольга протягивает бутылку коньяка и, пока достает стаканы, я уже пью из горла. Вытираю рот рукавом пальто.
Беру ее за руку.
Провожу пальцами по щеке.
Резко за волосы запрокидываю голову.
Губами прижимаюсь к шее, чувствую ее разрывающийся пульс…
На руках отношу в спальню, бросаю на постель…
Кофточка с завязками — пытаюсь развязать.
Не просто — рву к чертовой матери!
После дубля завязки быстро пришивают, и все повторяется…
«— Как вы нежно держите руль. Вы и на гонках держите его так же нежно?
— Нет, там я держу его крепче. Но нежность, пожалуй, все же есть.
— Наверное, трудно быть нежным, когда смерть совсем близко».[6]
…Чтобы рассказать чуть больше об отношениях Родиона и Натальи — чуть больше, чем написано в сценарии — решили придумать и снять так называемый бобслей — нарезку кадров из прошлого. Например, как у Родиона и Натальи начинаются отношения, как они гуляют по парку, целуются, лежат на траве… К короткой сценке на траве редактор написала текст. Он заканчивается словами Натальи:
— Я люблю тебя!
Я дописал:
«— Никогда не говори мне этого.
— Почему?
— Там, где любовь, там боль.
— Ты боишься?
— Нет. Просто не хочу…»
— Зачем это? — поморщился Вознесенский.
— Мне кажется, это будет интересно зрителю, — пытаюсь объяснить. — Мы то и дело слышим с экрана «Я люблю тебя. Я тоже тебя люблю…» Но это лишь слова. За ними миры, каждому из которых надо посвящать отдельный фильм. Хочется объяснить, почему Родион, оказавшись в тюрьме, откажется от Натальи. Что-то было у Родиона в прошлом. Что-то там случилось…
— Ты сейчас тоже словно написанный заранее текст говоришь, — смеется Володя. — Сыграй все это без текста.
— Шутишь?
— Сыграй, попробуй! Возможно, в этой нарезке я вообще уберу текст, оставлю только музыку.
«Иногда и текст бывает как музыка», — вдруг думаю. И вспоминаю примеры:
«— Ты бы хотела знать меня ближе?
— Зачем? По-моему, все это ни к чему. Ты сказал, тебя хотят убить.
— Не спеши хоронить меня. И вообще ты говоришь неправду.
— Почему?
— Ты хочешь быть с тем, кому недолго осталось жить, или, по крайней мере, предстоит вскоре уйти…
— Не надо. Прошу…
— Твои снимки говорят за тебя. Пустынные улицы. Голые деревья. Это снимки одиночества, ожидания весны… Попроси меня развязать тебе руки.
— Ты, правда, этого хочешь?
— Я должен хоть на миг остановить время. Помоги мне забыть все. А потом я уйду…»[7]
После первого дубля Володя остановил съемку и набросился на Яну.
— Ты не думаешь о партнерах?
— Что случилось, Володя? — опешила Яна.
— Если бы думала, не надела такие высокие каблуки!
— Почему?
— Потому, что выглядишь, как каланча!
— Почему ты говоришь об этом только сейчас? — обиделась Яна.
— Потому что в других сценах это не бросалось в глаза, а теперь бросается!
На студию посылают за туфлями без каблуков для Яны.
Пока ждем, успокоившийся Володя говорит:
— Вчера посмотрел четыре готовых серии. Мы критикуем сценарий, но на экране все понятно. Филипп не выглядит мерзавцем. Нормальный парень. Только завидует Родиону. Родион жесткий. И в своей скорлупе…
В скорлупе? Да, возможно. Эта скорлупа из железа. Родион уже стоял на краю, поэтому умеет защищаться. Это и моя скорлупа. И мой край. И мое железо…
Квартира Паши не далеко от железнодорожного вокзала, в старом доме с большим тихим двором, забитым автомобилями, смотрит окнами на оживленный бульвар, ведущий к проспекту. Я приехал с бутылкой вина. Сели в гостиной. Паша поставил на стол стаканы.
На большой плазменной панели телевизора — Спутниковый Канал Дискавери. Фотогеничный исландский путешественник, редким сочетанием во взгляде африканской самоотверженной целеустремленности и американского обезоруживающего добродушия поразительно похожий на прославленного российского телеведущего Александра Любимова, рассказывает, как кто-то где-то в который раз карабкается вверх по отвесной гранитной скале к жерлу проснувшегося вулкана, проверяет жизнь на прочность. Многих из нас хлебом не корми, дай только покарабкаться к жерлу какого-нибудь проснувшегося вулкана, проверить на прочность свою жизнь! А особенно — чужую…
— Знаешь, а я на новый год лечу на Южный полюс, — как бы между делом сообщает Паша.
— Зачем? — искренне удивляюсь.
— Ну, когда-то же надо! — этот аргумент настолько прост, и в то же время так философичен и глубок, что я начинаю смотреть на Пашу другими глазами. Но чтобы Паша этого не заметил и не насторожился, продолжаю в привычном для нас обоих шутливом духе:
— Там холодно, Паша, там гигантские ледовые торосы, и льдины то и дело отрывает от материка, уносит в океан, и пингвины-людоеды мучаются бессонницей, бродят днем и ночью в поисках легкой добычи… Ну, давай, что ли?
Делаю огромный глоток вина, утыкаюсь взглядом в плазменную панель. Паша внимательно смотрит на меня — вижу это краем глаза, а точнее, периферийным зрением, моим незаменимым оружием в охоте за неожиданными реакциями осторожных людей. Я заметил, Паша и в кадре иногда так смотрит. Отличный взгляд. Так смотрит человек, забывший, что надо кем-то казаться. Все вокруг кем-то пытаются казаться. Даже памятники иногда. Впрочем, памятники вряд ли. Скорее, это не памятники, а те, кто всю жизнь пытался казаться памятником, памятником самому себе, и у кого это, наконец, получилось… По глазам вижу — хочет открыть мне какую-то тайну. Может, в детстве мечтал стать не артистом, а полярником? Зачитывался романом Вениамина Каверина «Два капитана» и пятитомником Руаля Энгельберта Гравнинга Амундсена? Ходил в зоопарк любоваться на белых медведей? Литрами пил рыбий жир, чтобы вырасти большим и сильным, и не бояться пеших переходов среди враждебных заполярных торосов и ночевок в снегу, на отколовшихся льдинах, устремившихся в открытый океан навстречу «Титаникам»? Как мне это знакомо! Мы ведь с Пашей из того поколения, что застало живых Титанов, переживших все эти великие революции, великие войны, великие переселения народов, великие чистки и много еще всего великого… Господи, как же мне иногда хочется чего-нибудь великого на дворе, чтобы еще хоть чуть-чуть подрасти!
«Ну же, Паша, давай, расскажи, свою историю, расскажи, не бойся! — думаю, в ожидании. — И тогда, может быть, я тоже расскажу. Мне есть, что рассказать. Но я не могу начать первым. А знаешь, как хочется? Особенно, когда вот так выпиваешь с товарищем, играющим лучшего друга!»
Не открыл мне Паша свою тайну. Только долил вина, пригубил, щелкнул под селезенкой невидимым тумблером, изменяющим выражение глаз, и позволил всплыть из таинственной глубины прежнему Паше — игрунчику и Пьеро. Видимо, Паша тоже никогда не раскрывает первым секреты. Может, и хорошо. Я заметил, чем больше я кому-то что-то рассказываю о себе, тем меньше у меня мотиваций делать это с экрана. Но я здесь, чтобы рассказывать с экрана. Только за этим, а зачем еще?
— Знаешь, а я люблю пингвинов-людоедов! — воскликнул Паша, радуясь моей шутке. — Читал, у них очень нежное мясо. А я люблю нежное мясо, потому что я большой гурман… Давай еще по одной и трогаемся!
И мы дали еще по одной. И тронулись.
