— Мы поиграем здесь, — отрывисто сказал отец.
Они прошли в комнату и закрыли за собой дверь. Мы с мамой переглянулись. К своему отцу я привыкла, он меня ничем уже удивить не мог, а вот его спутник, который до начала этого заплыва, по идее, был приличным, ухоженным мужчиной в хорошем костюме и галстуке, произвел на меня впечатление. Кроме пегой щетины на лице, стоящих дыбом волос и опухших красных глаз в его внешности обращали на себя внимание бурые пятна на рубашке, выбившейся из брюк и расстегнутой до середины, и галстук с распущенным узлом, который болтался у него на груди, как какая-то скрученная грязная тряпка. «Слезы он, что ли, им утирал?» — подумала я.
— Вам что-нибудь дать? Позавтракать, чай? — спросила мама.
— Нет! — пролаял из-за двери отец.
— Если можно, я бы выпил кофе, — произнес немного извиняющийся незнакомый мужской голос.
— Свари кофе, пожалуйста, я опаздываю, — попросила меня мама.
Я сварила кофе. На всякий случай сделала несколько бутербродов, налила чай — отец не пил кофе, сваренный в джезве, — и отнесла им в комнату. Они уже успели задернуть занавески на окнах, включить торшер и закрыть все форточки, чтобы табачному дыму некуда было улетучиваться из комнаты. Так они себя чувствовали в родной стихии.
Мама ушла на работу, я — в школу. Когда я вернулась, они играли. Через некоторое время после моего возвращения на улице начались активные милицейские действия. Гаишники суетились возле какой-то машины и громко объявляли в матюгальник, чтобы владелец машины номер такой-то срочно спустился к своей машине.
— Слушай, а это не твоя машина? — спросил отец своего оппонента.
Дело в том, что мы жили напротив отделения Госбанка СССР, охрана там была весьма бдительная. Почему они все утро эту машину не трогали, не знаю, но сейчас она, припаркованная напротив входа в банк, сильно им мешала. Наверное, инкассаторы должны были приехать. Я часто, в детстве и не только, висела на подоконнике, наблюдая за инкассаторами, охраной и вообще всей процедурой, и представляла, что было бы неплохо грабануть банк В любом случае отец и тот мужик прилипли к окнам, пытаясь понять, что там внизу происходит.
— Точно, моя. Пойду разберусь. А то они ее отбуксовывать собрались, козлы, — сказал чувак.
— В порядок себя приведи, там же менты, — сказал ему отец вслед.
Мужик спустился вниз, о чем-то переговорил с ментами. Потом сел за руль и поехал вниз по улице.
— Он совсем уехал? — спросила я отца.
— Нет, сейчас машину переставит и вернется. Ему отыграться надо.
И точно. Через десять минут они опять заперлись в комнате и продолжили играть. Вечером, когда мы с мамой пошли спать, она попросила их перейти на кухню, чтобы никому не мешать. Они исполнили ее просьбу молча, они вообще уже давно не разговаривали, не шутили, не обменивались Даже короткими репликами. Изредка, по необходимости, отрывисто кидали друг другу какие-то карточные термины и чертили свою пульку. С землистыми лицами и запавшими глазами, они были похожи на зомби. Это было уже совсем не весело. Шел четвертый день беспрерывной игры.
«Наутро там нашли два трупа», — мрачно пошутила мама перед сном — но нет, наутро оба были живы и доигрывали. Но наконец Игорь — так звали мужика — откланялся. Он просто поднялся и, попрощавшись, пошел к двери.
— Игорь, вы сейчас домой? — участливо спросила его мама.
— Нет, домой жена не пустит. Поеду отсыпаться на дачу, потом посмотрим.
Взял чемодан и ушел, понурившись.
— Проиграл мужик все, подчистую, — с удовлетворением глядя ему вслед, сказал отец и двинулся в спальню.
Следующие двое суток он проспал.
Когда у отца кончались деньги, он залегал на дно. Дни напролет он не вылезал из дома, читая у себя на диване и играя в карты сам с собой. Настроение у него в периоды безденежья было жуткое, он был мрачным, раздражительным и мелочным до невыносимости.
— Зачем купила ребенку коньки? — ругал он маму. — Она все равно кататься не умеет. У нас нет денег.
Или: зачем купила эти тарелки? Что, у нас тарелок нет?
В такие периоды я боялась возвращаться из школы домой. Я знала, что отец, в засаленном халате, небритый, взъерошенный, то мрачнее тучи, то возбужденный до предела, будет по своему обычаю мерить квартиру огромными шагами и строить планы, как раздобыть денег. Лучше всего ему думалось во время игры, поэтому мне все время приходилось с ним играть — в основном в нарды, но также и в шашки, шахматы, настольный хоккей и футбол, в точки, в крестики-нолики, в корабли и прочее. Играть я, вообще-то, любила и большей частью получала от этого удовольствие, но когда игра превращалась в обязанность, когда играть надо было целый день и не было времени даже сделать уроки или почитать — тогда хотелось поскорее оказаться где-нибудь в другом месте. Но самым неприятным были даже не игры, а телефон.
Отец прятался от тех, кому он был должен деньги, поэтому к телефону не подходил. На звонки должна была отвечать я. Но всем подряд говорить, что папы нет дома, было нельзя, потому что могли позвонить как раз те, у кого он собирался одолжить на этот раз.
Для Слона, Арика, Ивана, Вадима или Андрея его нет дома. А если это Лева, Паша, Вайнберг, тогда звать его к телефону. Ребенку в семь-восемь лет запомнить все имена и к какому списку они принадлежат, непросто. От любого звонка сердце У меня уходило в пятки, я шла к телефону как на Голгофу. И чаще всего ошибалась.
— Алле, здравствуйте. А папы нет дома. Что ему передать, кто звонил? А… Аркадий, — лихорадочно соображаю, что Аркадия вроде бы в списках нет, и говорю, как меня учили: — Ой, вот, кажется, он пришел. Папа, тебя к телефону.
Отец делает мне зверское лицо и берет трубку. Потом выясняется, что Арик — это как раз сокращение от Аркадия, и от него отец скрывается больше всего. Но откуда мне было это знать?!
Очередной звонок.
— Ну, кто это был? — спрашивает отец после очередного разговора.
— Какой-то Леня, — беспечно отвечаю я, будучи уверена, что на этот раз все в порядке.
— С низким голосом? Ох, ну и идиотка! Это же Вайнберг! Я его жду, он обещал одолжить, а ты говоришь «нет дома»!
— Откуда мне знать? Ты сказал — Вайнберг, а не Леня. Надо было так и говорить — Леня.
— Да ты же его видела, ты с ним столько раз говорила! Разве ты не можешь голос отличить? У него такой низкий бас, очень легко понять, если захотеть. Я тебя не так часто прошу о чем-то, а ты не можешь собраться и раз в жизни сделать все правильно! Это же так просто!
К моему телефонному воспитанию присоединилась и мама. У нее тоже были требования к тому, как и что можно говорить по телефону. Я, так уж получилось, росла очень открытым и правдивым ребенком, и кроме того, довольно общительным. Врать и изворачиваться было не в моей природе, я всегда предпочитала говорить правду. Это ведь намного проще, тебя спросили — ты ответила как на духу. Но отвечать потом за эту «правду» не тебе, а другим, старалась объяснить мама и втолковывала мне, что речь идет даже не о вранье — просто не все надо говорить. А уж Софе желательно не говорить вообще ничего.
С отцовскими знакомыми, хотя это и было тяжелой интеллектуальной нагрузкой, я еще могла правиться, но врать родной бабушке и вообще близким было нелегко эмоционально. Софа в прошлой жизни точно была инквизитором. Скрыть от нее что-либо не представлялось возможным, она выпытывала и выпытывала, пока вся картина не становилась ей совершенно ясна. И картина эта всегда была такова: моя мама — враг и сволочь, посланная дьяволом, чтобы погубить ее сына. Все, что она делает, делается только для того, чтобы навредить ему, ну и ей, Софе, за компанию.
Выбив из меня информацию, Софа потом предъявляла ее родителям, как вещдоки, и не сосчитать было разгоравшихся вечерами по телефону скандалов между нею и отцом, которые потом переходили в ссору между родителями. Отец уходил, хлопнув дверью, и заканчивалось все тем, что мама начинала выяснять, что я ляпнула Софе на этот раз.
Таким образом, немного повзрослев, я волей-неволей выработала наконец-то свой стиль общения по телефону, и теперь все стали шутить, что в будущем я стану второй Мата Хари.
Мне теперь было не важно, кто звонит: бабушки, тетя, мамины или отцовские друзья, хоть сам Господь Бог.
— Алле. Здравствуйте. Это Алиса.
— Папа дома? — спрашивает меня, например, его лучший друг.
— Нет. Простите, а кто его спрашивает? — хотя я и узнала голос, но надо быть уверенной.
— Да это я, Жора. Ты меня не узнала? А где он?
— Не знаю, — я отлично знаю, что отец пошел в ателье гладить свои рубашки — маме он эту тонкую Работу не доверял. Но я не собираюсь колоться.
— А когда обещал вернуться?
— Не знаю, — отвечаю я, хотя отец сказал, что придет через пару часов.
