— Папа дома? — спрашивает меня, например, его лучший друг.
— Нет. Простите, а кто его спрашивает? — хотя я и узнала голос, но надо быть уверенной.
— Да это я, Жора. Ты меня не узнала? А где он?
— Не знаю, — я отлично знаю, что отец пошел в ателье гладить свои рубашки — маме он эту тонкую Работу не доверял. Но я не собираюсь колоться.
— А когда обещал вернуться?
— Не знаю, — отвечаю я, хотя отец сказал, что придет через пару часов.
— А мама дома?
— Нет.
— А где она?
— Не знаю.
«Это подозрительно, — думаю я. — Зачем он спрашивает про маму? Он же папин друг. Непорядок».
— На работе?
— Не знаю. Наверное, но я не знаю точно, — отлично знаю, что мама на работе, но вдруг это секретная информация?
Вдруг, если я скажу, что она на работе, он узнает ее телефон и будет ей звонить, а она не захочет с ним разговаривать, или, может быть, она вообще не хочет, чтобы он знал, чем она занимается. Надежней — ничего не говорить.
— Когда она должна прийти? Мне нужно поговорить с кем-то из родителей. Это важно.
— Я не знаю. А что передать? Я могу записать — вот, у меня подготовлены бумага и ручка.
— Да ладно, не нужно. Я попозже перезвоню.
— До свидания, — говорю я с облегчением.
Уф, тяжелая это работа. Но вроде бы ничего не рассекретила и сама все, что могла, узнала.
Знакомые начали жаловаться родителям, что со мной невозможно разговаривать, родители в свою очередь начали пытаться скорректировать мой телефонный стиль. В результате я решила, что не подходить к телефону вообще — наилучшее решение.
Однако с началом рокового периода поменялся не только мой внешний облик и жизненные приоритеты. Телефонобоязнь стала проходить и постепенно сменилась телефономанией. Мы все как сумасшедшие целыми днями (и особенно ночами) висели на телефоне.
В моей телефонной книжке было больше тысячи имен. Большинство я знала лично. Далеко не все, конечно, были моими друзьями, но даже шапочного знакомства было достаточно, чтобы обменяться телефонами. Мы коллекционировали телефонные номера, как некоторые собирают пластинки, марки или открытки. Я ужасно гордилась своей записной книжкой и часто доставала ее и перелистывала, просто ради удовольствия пошуршать исписанными страницами, ну и покрасоваться перед другими. Я тоже человек, и не лишена тщеславия. Конечно, я завидовала тем, кто являлся счастливым обладателем 4–5 тысяч телефонов. Они стояли намного выше на социальной лестнице, они знали всех, они были небожители. У Громова, наверное, была одна из самых больших записных книжек, но он никогда мне ее не давал.
Каким-то непонятным образом жизнь моя стала управляться телефоном.
— Созвонимся, — говорил мне на прощание Громов.
Я начинала ждать звонка, как только возвращалась домой, и иногда, о чудо, он звонил. Это были Упоительные многочасовые разговоры, длившиеся до четырех часов утра.
— Разговаривать после четырех — это извращение и онанизм. Надо успеть лечь спать до четырех, иначе можно вообще не ложиться, — говорил Ромов и вешал трубку.
— А ты знаешь, что именно в четыре часа совершается больше всего самоубийств? — перезванивала ему я.
— Вот, блядь! Ты хочешь сказать, что потому что я хочу спать и повесил трубку после того, как мы весь вечер были вместе, а потом говорили три часа по телефону, — так вот после всего этого ты хочешь сейчас покончить жизнь самоубийством?
— Нет, я не это хочу сказать! Я просто не понимаю, почему я не могла прийти к тебе, и мы бы тогда разговаривали не по телефону, а потом легли бы в постель вместе, а не по отдельности, каждый в своей квартире.
— Алиса, я тебе уже говорил, кажется, что не вожу к себе женщин, когда отец дома. Это неприлично, ты понимаешь?
— Мы могли бы не заниматься сексом. Просто спали бы вдвоем.
— Какой смысл спать с женщиной, если ты не собираешься ее трахать?
Я знала, что этот разговор лишний. Любое проявление чувств с моей стороны: влюбленности, ревности, обиды на невнимание, собственничества — воспринималось им как посягательство на его свободу и каралось отлучением от тела. Моим отлучением от его тела. Каждый раз, когда я не могла сдержаться, он исчезал. И я, как собака Павлова, постепенно приучилась в самые интимные минуты, глядя в глаза любимому человеку не говорить ему: «Я тебя люблю».
Я жила около телефонного аппарата, каждую секунду ожидая, что Громов позвонит и позовет меня куда-нибудь. Звонки всегда были неожиданными, планировать заранее, когда мы встречаемся, а когда у меня свободный вечер, было невозможно.
— Через час будь на нашем месте, — и сразу вешает трубку, так что я не успеваю даже спросить, куда мы идем и что будем делать.
Или:
— Приходи в восемь на Плешку. И, пожалуйста, оденься как женщина. Что-нибудь красивое, а то тебя стыдно людям показать.
— Что ты называешь красивым?
— Не знаю, платье, юбку — то, в чем женщина похожа на женщину. А не эти бесформенные мужские кители, которые ты так любишь. И еще мне нравятся чулки и пояс. Почему женщины перестали носить чулки? Это так сексуально — все эти резинки, пуговицы, кнопки…
— Э, да ты фетишист…
— Еще бы, конечно. В общем, надеваешь юбку, блузку на пуговицах. Кстати, стоит надеть лифчик под блузку. И пояс с чулками.
— Где я тебе возьму пояс и чулки? Я надену колготки.
— Брр, колготки — это гадость и бич мужчин. Ладно, валяй. Но потом чтобы пошла и купила чулки!
— А куда мы пойдем-то, а, Сереж?
— И не опаздывай, а то я уйду. Кстати, ты говоришь по-английски?
Плешкой называлась небольшая площадь у памятника героям Плевны, напротив Политехнического музея. Вокруг памятника и на скамейках были только мужчины, юноши и мальчики, похожие на героев фильма Фассбиндера «Керель». Когда я заявилась туда в черных колготках-сеточках, мини-юбке, полупрозрачной блузке и на каблуках, на меня посмотрели с удивлением и плохо скрываемым презрением. Хорошо, что Громова пришлось ждать недолго и он сразу увел меня оттуда.
— Н-да, это впечатляет, — сказал он, осматривая меня снизу вверх и сверху вниз. — Я думал, что ты меня уже ничем удивить не сможешь.
— А что, плохо?
— От этих колготок у меня уже стоит. А юбки еще короче у тебя нет?
— Это обыкновенная стандартная мини-юбка. К маме приезжала ее подруга, которая уже пятнадцать лет живет в Штатах. И привезла мне эту юбку. Ее дочь, моя ровесница, учится в университете и носит как раз такие. И колготки тоже американские.
— Да ладно, не злись. Я просто так сказал. Мне нравится. Честно, намного больше, чем когда ты в шинели. Что еще привезла американская подруга? Какие-нибудь музыкальные журналы — «Билборд», «Роллинг Стоунз», что-нибудь?
— Да она не в теме. Я для ее дочери, мы с ней дружили до их отъезда, сделала коллаж. Всю душу вложила, а тетка не въехала вообще.
— А что за коллаж?
— Ну, я взяла портрет Ким Ир Сена, вырезала из «Кореи сегодня», я выписываю — люблю идеи Чучхе. На этот портрет нацепила значки из своей коллекции, лучших Лукичей и несколько медалек Вышло очень круто, просто жалко было отдавать. А она посмотрела на меня как на совсем больную. Говорит — это кто?
Я: Ким Ир Сен.
Она: Да? А зачем ты его даешь Юле (это дочь, ее так зовут), ты любишь Ким Ир Сена?
— Да, — говорю. — Так люблю, жить без него не могу.
Не, вот совок, а? Хоть и в Штатах живет. Я ей говорю: «Он придумал идеи Чучхе, творчески скрестил идеи ленинизма и буддизма, самый страшный диктатор на Земле, на его счету миллионы жизней».
Она: А зачем ты тогда выписываешь этот журнал? Зачем вырезаешь портрет? Почему у тебя эти значки? Ты что, коммунистов любишь?
Я ей говорю: Это мы так стебемся, смеемся мы. Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым.
Не, не врубилась. Так и смотрела на меня, типа как на убогую. А ты говоришь, журналы. Она небось думает, что Мик Джаггер — дьявол во плоти.
— А ты, кстати, знаешь, кто это сказал: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым»?
— Ницше?
— Карл Маркс. Так что ты в тему попала, про Ким Ир Сена.
Какое-то время мы молча шли по Солянке.
— Так ты хорошо говоришь по-английски? — еще раз спросил он меня.
— Я говорю, но не очень хорошо.
— Вот, блядь, а я уже подумал, что нашел переводчика для нас. У нас полно номеров Rolling Stone и NME, а переводить некому. То есть есть один чувак, Ник, ты его знаешь, но он меня достал. Столько понтов, а все потому, что он английскую спецшколу закончил. И как какие-то встречи с иностранцами, так обязательно этот Ник там крутится. Наговорит им какой-то хуйни, хоть жопой жуй, а они потом думают, что мы все такие мудаки. И все номера, которые они дают, берет себе — типа, раз он разговаривал, значит, все ему. И надо их потом у него, блин, выпрашивать, чтобы напечатать какую-нибудь статью оттуда.
