— Я не знаю, что такое милосердие!
Ас-Саадави весь дрожал, лицо его пылало. Умм Шалябия сказала:
— Она у меня… тебя ждет. Если бы она не боялась, то пришла бы сюда и ползала у твоих ног.
Шейх ас-Саадави с силой оттолкнул ее:
— Уйди!.. Прочь отсюда!
— Она хочет тебя видеть… Она умирает!
— Пусть отправляется в ад…
— Твоя дочь раскаивается и вернулась, чтобы умереть на твоих руках.
Охваченный гневом, шейх выбежал из дому. Он не знал, куда и зачем идет. Воздух был горячий, будто в пылающей печи. Старому шейху казалось, что он слышит какой-то неведомый голос, который настойчиво твердит: «Наджия пришла, Наджия!»
Слова повторялись в такт его шагам, словно сами ноги монотонно выстукивали эту фразу. Затем слова зазвучали громче; он слышал их и в цокоте копыт, и в шелесте листьев на деревьях. А когда знакомые спрашивали его о здоровье, ему снова слышались эти странные слова — они эхом отдавались в его сердце.
Аммар ас-Саадави брел словно ощупью. Он был страшен в своем гневе и в то же время казался жалким. Ему хотелось зайти в кофейню, немного отвлечься от этого голоса, но он раздумал и пошел быстрей, будто боялся опоздать к назначенному времени…
Вдруг он очнулся. Перед ним был знакомый дом. Он вздрогнул и остановился как вкопанный. Потом внезапно воскликнул:
— Где ты, Наджия?.. Где ты?
Шейх быстро вошел в дом и увидел на полу изможденное существо. Послышался слабый голос:
— Я здесь, отец.
Шейх Аммар бросился к дочери, слезы душили его:
— Наджия, моя любимая!.. Доченька моя!..
Оба горько заплакали…
Успокоившись, Аммар прижал к груди свою дочь, и Наджия почувствовала необычайное умиротворение. Боль вдруг исчезла; казалось, жизнь возвращается к ней. Она крепко прижалась к отцу, словно боялась вновь потерять его. Закрыв глаза, отец и дочь молчали. В этот миг их души слились воедино, и они забыли обо всем на свете. Будто и не было долгих лет разлуки, и по мановению волшебной палочки исчезли из памяти бесконечные дни позора и мук. Наконец шейх Аммар прошептал:
— Моя девочка… Мы пойдем вместе на базар, ты выберешь себе сладости… Возьмешь за повод буйвола, поведешь его куда захочешь.
Наджия откликнулась голосом слабым, как дуновение ветерка:
— Базар… сладости… буйвол…
Она вздрогнула и вытянулась. А старый шейх Аммар тихим голосом стал рассказывать сказку:
— Было ли, не было ли, о господа мои благородные… Жил-был один ловкий человек, но имени Мухаммед, и женщина, по имени Ситт аль-Хусун… Сказка моя будет приятной для слуха, если я упомяну имя пророка, да пребудет с ним молитва и мир…
3
Перед заходом солнца из дома Умм Шалябии вышла похоронная процессия и направилась к кладбищу необычной дорогой, скрываясь от посторонних взоров.
После вечерней молитвы шейх Аммар понурившись возвращался домой. Он шел медленно и повторял:
— Слава бессмертному творцу!..
На следующий день — в пятницу — около полудня шейх побрел к мечети, чтобы совершить молитву.
На возвышении стоял мулла и зычным голосом сыпал проклятия на головы тех, кто совершал прелюбодеяние. Люди внимали с благоговением.
Мулла клеймил заблудших гневными проклятиями и угрожал страшными муками, уготованными им в аду.
Шейх ас-Саадави, стоял в толпе, прислушивался к проповеди. Вдруг он выпрямился и воскликнул:
— Не тебе судить этих людей. Лишь Аллах им высший судья!
Все молящиеся посмотрели на него в замешательстве и хотели было заставить его умолкнуть, но шейх гневно продолжал:
— Я не хочу слышать о ней дурное. Все вы лицемерные собаки! А у нее было доброе, чистое сердце, и она умерла у меня на руках, покаявшись.
Он взбежал на возвышение и схватил муллу, намереваясь задушить его, но внезапно почувствовал, что силы его покидают.
Шейх упал на землю, в уголках его рта появилась пена.
Перевод А. Рашковской
Двадцать лет назад я жил в квартале Дарб Саада, старом квартале с узкими улицами и тесно сгрудившимися домами. Мне было девятнадцать лет, и я готовился к экзамену на аттестат зрелости. На досуге я часто сидел у ворот, разглядывая прохожих. Иногда перед моим домом появлялся шейх в простой одежде, с худым лицом и редкой, с проседью, бородой. Он шел медленно, опустив голову, наигрывая на свирели протяжные мелодии. Иной раз я останавливал его и просил еще что-нибудь сыграть. Его мелодии были пронизаны грустью и тоской. Когда он играл, свирель его, казалось, рыдала, словно хотела поведать какую-то тайну.
Несмотря на душевную чистоту и благочестие, написанные на его лице, он не совершал молитвенных обрядов и не ходил в мечеть. Никогда не говорил о том, что зовется прощением и милосердием. И если в его присутствии упоминали о боге, он покорно склонял голову и тихо бормотал какие-то слова.
Я чувствовал симпатию к этому человеку и однажды попытался узнать, что его мучает, но он не пожелал мне ничего рассказать, и я решил с ним об этом больше не заговаривать. Он был для меня загадкой, которую я не мог разрешить. Шли дни за днями, шейх появлялся раз в неделю, тогда я наслаждался его грустными мелодиями и спокойной беседой с ним. Иногда он становился особенно разговорчив и помимо его воли у него вырывались слова и фразы, которые помогли мне постепенно проникнуть в его тайну. Он пел мне много крестьянских песен, прославляющих любовь, женщину. Слово «поле» он произносил с каким-то особым чувством, глаза его при этом излучали странный блеск, грудь распрямлялась, ноздри вздрагивали, и он жадно вбирал в себя воздух, словно вдыхал аромат полей. За этим следовал глубокий вздох и длинная мелодия на свирели.
Однажды я неожиданно сказал ему:
— Клянусь, я разгадал твою тайну, шейх Афаллах.
Он вздрогнул.
— Ты феллах[38], ты из деревни.
Его взгляд выражал недоумение. Чуть поколебавшись, он сказал:
— А разве я это отрицаю?
— И ты страдаешь от любви, еще не угасшей в твоем сердце.
Он схватил меня за руку и до боли сжал ее:
— Замолчи, господин мой, замолчи!
— На твоей душе большой грех, и ты хочешь искупить его.
Он побледнел и пристально посмотрел на меня:
— Неужели ты узнал мою тайну?
Я старался втянуть его в разговор. И наконец он поведал мне свою историю:
— Мое настоящее имя Сурхан. Мой брат Мухаммед Аррух был муллой в деревне, где я вырос. В том году, о котором пойдет речь, ему было уже более сорока лет, а мне не минуло и семнадцати. Я считал его своим отцом и очень любил. И он любил меня, как сына. Благодаря ему я выучил наизусть Коран, познал основы религии. Я помогал ему служить в мечети. У шейха одной из суфийских сект я начал учиться игре на свирели; шейх был не совсем нормальным, но чудесно играл и пел суфийские песни. Когда я овладел его искусством, крестьяне по вечерам собирались у мечети, чтобы послушать мою игру.
Через год после смерти первой жены брат женился на пятнадцатилетней девушке, красивей которой я никогда не видал. Она была так привлекательна, что сразу меня очаровала. С первого взгляда любовь к ней овладела всем моим существом, сковала меня прочными цепями. Мне было стыдно перед самим собой, и я стыдился брата, считая свою внезапную любовь величайшей изменой тому доверию, которое он мне оказывал. Я хотел вырвать из груди своей это чувство любви, но не мог, и скрывал его глубоко в сердце, поверяя лишь свирели. Она стала единственным утешением в моем горе. Я старался не оставаться наедине с женой брата и избегал разговаривать с ней о чем-нибудь, кроме самого необходимого. Ночью я уходил далеко в поле, и в мелодиях, полных страсти и печали, изливал свою любовь.
Однажды, когда я, уединившись недалеко от дома, играл, почти наслаждаясь своими муками, меня вдруг охватило какое-то странное чувство. Подняв голову, я увидел Ганию, жену брата. Она сидела поодаль и с благоговением смотрела на меня. Я вздрогнул и встал:
— Ты давно здесь?
— Нет, несколько минут. Мне нравится, когда ты играешь… Я слушаю, и мне хочется плакать.
Я встал и хотел уйти, но она удержала меня за край галябии:
— Посиди со мной!
Я невольно воскликнул:
— Пусти!
Она удивленно на меня посмотрела и умолкла, затем прошептала со слезами на глазах:
— Почему ты ненавидишь меня? Всегда избегаешь?
Я чувствовал, как мое сердце разрывается на части, а голова пылает. В следующее мгновение я сжал Ганию в своих объятиях:
— Разве я могу тебя ненавидеть, Гания?
Я осыпал ее поцелуями и страстно говорил ей о своей любви. Опьяненная счастьем, она была мне покорна.
Вдруг далекие голоса пробудили нас от сладкого сна. На плотине показалась знакомая фигура; она медленно приближалась. Гания забеспокоилась и прошептала мне на ухо:
